Чекисты рассказывают. Книга 3-я - [131]

Далее указывалось, кто подлежит освобождению из мест заключения, кому сокращается срок наказания и на кого амнистия не распространяется. Последнее касалось карателей, осужденных за убийства и истязания советских граждан.

— Вы особенно внимательно прочтите седьмой параграф, — сказал Кантемиров, нетерпеливо заглядывая в газету.

Сологубов читал все подряд, по обычному неторопливо, запоминая надолго. Дошел он и до седьмого пункта:

«Освободить от ответственности советских граждан, находящихся за границей, которые в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. сдались в плен врагу или служили в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях.

Освободить от ответственности и тех ныне находящихся за границей советских граждан, которые занимали во время войны руководящие должности в созданных оккупантами органах полиции, жандармерии и пропаганды, в том числе и вовлеченных в антисоветские организации в послевоенный период, если они искупили свою вину последующей патриотической деятельностью в пользу Родины или явились с повинной...»

— Ну, каково?! А? — воскликнул Кантемиров, как только Петр кончил читать.

— Да, здорово. — Сологубов еще раз пробежал глазами седьмой параграф Указа.

— Гуманность и великодушие, на мой взгляд, самый верный признак силы и прочности государства, — подытожил Савва Никитич минуту спустя и в возбуждении заходил по комнате. — А в нашем здешнем болоте, между прочим, делают вид, что ничего не произошло. Я сегодня звонил во Франкфурт, рядовые члены НТС, оказывается, и не слышали об этом Указе, хотя с момента его опубликования прошло несколько дней.

— Не удивительно. Нашим боссам не с руки распространяться о подобных вещах.

— Шила в мешке не утаишь! Вот увидите, батенька, это будет страшным ударом по НТС. Он поползет по всем швам.

Сологубов не разделял столь оптимистических прогнозов своего приятеля, помня, что в НТС немало мерзавцев, которым не может быть прощения и которые сами об этом знают. Но он согласился, что удар получится сильный, чувствительный, подумав при этом об эмигрантах и «перемещенных лицах», вроде Головастика, которые после амнистии, надо полагать, тронутся на Родину.

— А вы сами, Савва Никитич, не думаете поставить крест на своем прошлом? — вдруг спросил Сологубов.

Кантемиров сразу перестал ходить по комнате. Посмотрел на Петра, сидевшего за столом, долгим изучающим взглядом. Потом, почесав плешь на макушке, неожиданно засмеялся каким-то неестественным веселым смехом:

— И рад бы в рай, да грехи не пускают.

Что это — попытка уйти от ответа на прямой вопрос? Или желание скрыть свою растерянность, неготовность обсуждать данную тему? А может быть, и того хуже: сам о себе не собирается распространяться, а весь этот разговор затеял с целью выведать, что думает, как оценивает советский Указ он, Сологубов? Впрочем, последнее пред-положение едва ли имеет под собой почву. По всему видно, взволнован этим известием Савва Никитич по-настоящему, до глубины души и, надо думать, не случайно сегодня трезвым пришел побеседовать.

— А что все-таки вам мешает сделать решающий шаг? — спросил Сологубов, предварительно погромче включив радиоприемник.

— Да о чем вы, батенька, говорите? — Кантемиров не совсем умело разыграл удивление.

Сологубов невольно подумал, что не только он сам все еще остерегается своего земляка, но и тот, похоже, его побаивается. В этом не было ничего удивительного. Каждый в здешнем антисоветском, шпионском логове находился под наблюдением.

Они плутали вокруг да около еще несколько минут, пока не дошли до критической точки, когда или совсем надо было прекратить разговор, или подбросить ему новой пищи.

— Все это, Петр Константинович, не так просто, как кажется на первый взгляд, — задумчиво сказал Кантемиров, присаживаясь в кресло у зашторенного окна. — Я слишком много знаю из подноготного этой шайки, чтобы меня отпустили подобру-поздорову. Они уже пытались однажды покончить со мной.

— За что?

— За все сразу! За то, что у меня открылись глаза на продажность наших главарей и в целом всего НТС, служащего нескольким разведкам одновременно. За то, что я осознал вину перед своим народом. За то, что меня терзает тоска по родине, по оставшимся там близким. Обо всем этом я в открытую (вы же знаете мой дурной характер) говорил с приятелями, знакомыми. А они, эти друзья в кавычках, оказывается, доносили на меня в «особую группу» — охранку НТС, где, как я потом узнал, уже готовились свести со мной счеты... — Кантемиров немного помолчал и, закинув ногу на ногу, обхватив руками колено, мрачно продолжал: — Повод рассчитаться со мной подвернулся такой. Однажды, когда я еще жил во Франкфурте, мне случайно на Брудергримштрассе повстречался мой бывший однокурсник по институту. Он приезжал в Западную Германию от советского Министерства внешней торговли. Об этом я сдуру сообщил Околовичу. Вы же знаете, какой у нас порядок: о каждой встрече с советским человеком член НТС обязан доложить руководству. На другой день Околович предложил мне продолжить и упрочить контакт с моим советским знакомым. «Зачем?» — спросил я. «В нем заинтересованы наши немецкие друзья», — ответил Околович и назвал мне номер телефона, по которому я как можно скорее должен был обратиться.