Чекист - [36]

— Спасибо, отец Афанасий, — церемонно наклонил граф лысеющую голову. — И подготовьте еще несколько комнат: я ведь только первая ласточка.

* * *

«Нечего сказать, славный агитатор! Трибун революции! Двух слов связать не мог!» — ругал себя Митя после сходки у волостного комитета, шагая прямиком через поле к одинокой избе, прилепившейся на опушке леса. Он со стыдом вспоминал свою бесцветную речь перед собравшимися стариками и женщинами, вспоминал их насмешливые и озлобленные взгляды, безобидные и полные издевки вопросы насчет положения на фронте. И это выступление председателя сельсовета, который юлил и вертел, начал во здравие и кончил за упокой, мол, Советскую власть защищать надо, кто может возражать, только пускай берут из соседнего села. А после него выступил вперед коренастый мужичок в железных очках, с умными глазами и сказал: «Четыре года мужик вшей кормил. Пущай заводские повоюют». И вдруг начал монотонной скороговоркой из Некрасова:

— Восемь лет сынка не видела,

Жив ли, нет — не откликается,

Уж и свидеться не чаяла,

Вдруг сыночек возвращается,

Вышло молодцу в бессрочные...

Сход одобрительно гудел.

Тогда не выдержал один из тех рабочих, которые были посланы с Митей в это село, перебил очкастого декламатора, выскочил вперед и как закричит: «Шкура! Революция погибает, а он стишками туману напускает! Давайте сюда своих дезертиров, пока не постреляли, кулачье чертово!»

И к чему это привело? Очкастый замолчал, развел руками и, обращаясь к сходу, сказал: «Ну вот, сразу бы объявил, что стрелять будет. А то сперва: мы народная власть, мы за свободу, мы да вы...» — и исчез в толпе.

После сходки явились всего-навсего четыре хмурых парня с повинной. И еще паренек лет 16—17, который сейчас вел Митю через поле. В дырявых валенках, в изорванной овчине, он строевым шагом подошел к Мите и отрывисто сказал: «Прошу взять до армии! Здоровый полностью и воевать буду!»

А ведь в селе по избам, как сообщили в волкоме, хоронилось не менее тридцати дезертиров, и почти все были вооружены.

Когда Семен, как звали паренька-добровольца, предложил провести домой к одному из дезертиров, а тот же расходившийся рабочий потребовал окружить избу, взять силой, Митя вспомнил напутствие брата. «Вот что, — заявил он товарищам, — я один его приведу». В окна глазели любопытные. Безотчетно чувствуя, что так нужно, Митя вынул из кармана наган и демонстративно положил на стол. «И без оружия приведу. Пойдем, Семен».

Перешагивая через борозды, в которых еще лежал серый, подернутый корочкой льда снег, Митя расспрашивал провожатого о дезертире.

— Васька Рыжий после немца пришел и оженился. Через полгода по мобилизации взяли. Вот два дня, как явился. Баба у его молодая, — объяснял ему Семен, забегая то с одного, то с другого боку.

— Богатый он? — спросил Митя.

— Да нет. А так, хозяйственный.

Когда до опушки оставалось шагов пятьдесят, со стороны избы раздался гулкий винтовочный выстрел.

— Стой! — задохнулся Семен. — Рыжий шальной, убьет!

Но то, что двигало Митей, не подчинялось доводам благоразумия. В такие минуты в нем просыпалось непостижимое упорство, почти упрямство.

Он внимательно пригляделся к небольшому крепкому домику с почернелой крышей, к аккуратному плетню, протянувшемуся до самой опушки — там не было ни малейшего движения, все притаилось. Оглянулся на село. Далеко на пригорке суетились люди, видно, услышали выстрел.

— Ну! — весело сказал он Семену, — двум смертям не бывать, одной не миновать! — И, вытащив из карманов руки, широко размахивая ими, — показывая, что безоружен, решительно зашагал к лесу.

Семен, робея, поплелся сзади.

Дверь в избу была отперта. Стены большой, в три окна комнаты были оклеены иллюстрациями из «Нивы». Пол покрыт свежевыстиранными дерюгами. На лавке под образами жалась в угол молодая простоволосая женщина. Со страхом косясь на вошедших, она совала грудь малышу, а тот вывертывался, колотил ее розовыми пятками и орал.

У окна, судорожно сжимая в руках ствол трехлинейки, подавшись всем телом вперед, словно готовясь прыгнуть, замер рыжий красавец парень с бешеными глазами.

Митя широко распахнул шинель, заложил ладони за пояс косоворотки. И даже для самого себя неожиданно добродушно, почти весело сказал:

— Василий, ты что ж пугаешь?

— Чего надо? — хрипло, с угрозой прорычал Рыжий, не меняя позы.

Но что-то в выражении его глаз неуловимо переменилось. Теперь Митя знал: зверь не прыгнет. Митя смело вошел, поклонился:

— Здравствуйте!

И сел на краю лавки, касаясь плечом Василия. Он ощущал, как дрожит в страшном напряжении сильное тело Рыжего.

— Как бабахнет! — улыбаясь, продолжал Митя, обращаясь к женщине. — Человек я не военный, гражданский, у меня привычки такой нет, чтоб в меня стреляли.

Женщина отвела взгляд и, прищурившись, прикрикнула на сына:

— Да замолчи, наказание господнее!

Она была очень хороша — ее румяное с нежными веснушками лицо, полные плечи так и пышат молодым материнским теплом. Разве захочешь уйти от такой в холод, в сырость, под пули?

— Чего надо? — повторил Рыжий. В голосе его послышалось нетерпение.

Митя повернулся к нему и, глядя в упор, спокойно спросил: