— Погода — зверь, — степенно начал Петрович. — И льеть, и льеть, уж надоело.
— Точно, — согласился я. — Кладем шпалы в жидкую грязь, все скорей, скорей, а толку от такой дороги… Ведь вкривь и вкось пойдет…
— Дык план же, сам понимаешь, — отозвался Петрович.
Мы уютно сидели, гоняли чаёк, отдувались, обсуждали животрепещущие темы вроде селедки, которую выбросили в поселковом магазине, и Тоньки Прынцессы, которая умудряется даже в суровых условиях стройки века шить себе шикарные наряды. Петрович давно присматривался к Тоньке, надеялся покорить ее своей основательностью и положительностью, а она сохла по здоровенному Николаю из второй бригады. Словом, этой темы хватило надолго.
Наконец я поднялся, поблагодарил Петровича за гостеприимство и отправился на свою половину.
Уже засыпая, я вдруг вспомнил Марьятию, маленький европейский городок с колокольнями и ратушей, Эгрету и виллу Лихтенбергов — и девочку с косичками. Аля! Она осталась там одна-одинешенька! Что с ней?
Сон улетел, я ворочался, бессильно бранился последними словами — и все равно ничего поделать не мог. Совесть моя рычала и грызла, грызла… Затащил невесть куда бедную девочку и бросил. Да, не по своей воле. Но вина все равно на мне.
Наконец милосердный сон навалился и отключил мечущееся сознание.
Всю ночь мне снилась Аля.
она
В городе, оказывается, не было никакого главного архитектора. Когда-то был, но потом старый господин Эрекаци отошел от дел и уехал в Рану к дочери и зятю. Для ремонта ратуши пригласили знаменитого немца, герра Брукнера. Я вспомнила это имя — Отокар упоминал его. С исчезновением Отокара положение Брукнера весьма улучшилось — прежде он был всего лишь на подхвате у моего опекуна. О чем, впрочем, никто в городе не помнил.
Я познакомилась с Карлом-Иоганном Лихтенбергом. Мне трудновато было притворяться, что мы знакомы, но он оказался славным дядькой… наверное, даже молодым человеком, потому что ему не было тридцати лет. Впрочем, он не слишком вникал в мою биографию (которой я сама не знала), так что все сошло гладко. Интересно, почему именно он оказался теперь моим опекуном? Спасибо, однако, судьбе — или кому я должна говорить спасибо? — за то, что я перешла, так сказать, по наследству в хорошие руки…
А в дортуаре теперь разговаривали только об одном. Девчонки забирались под одеяла, тушили свет и требовали: "Расскажи о своем Отокаре". Они считали, что я его выдумала, разве что Жужа верила мне. Но истории про Отокара слушали, развесив уши. Я должна была непременно описать его внешность, его манеру говорить, его походку, и как он улыбался, и как я с ним познакомилась (вот эта часть моей повести была чистой фантастикой — я придерживалась прежней своей легенды), и как он навещал меня, и куда уехал — тут рассказ становился предположительным, потому что я не знала ответа на этот вопрос. Польза от моих рассказов была несомненной — теперь я совершенно свободно болтала по-марьятски, хотя и с акцентом. Но иногда я с ужасом понимала, что образ Отокара из моих баек вытесняет настоящий. Вдруг он сможет-таки вернуться за мной, а я его не узнаю?! Однажды я пожаловалась Жуже, что стала забывать Отокара. "Ничего, — утешила меня Жужа. — Ты ведь в него влюблена, я знаю. Не бойся — когда он вернется, ты сразу узнаешь. Сердце подскажет". Больше всего я была благодарна ей за слово "когда". Сама-то я думала — "если"…
--
Дни тянулись долго-долго, недели бежали, а месяцы пролетали со свистом… Промчалось лето со свадьбой барона Лихтенберга — это было великое событие, меня как подопечную барона отпустили на два дня из пансиона, и как ни поджимала губы вдовствующая баронесса, а молодые потратились на нарядное платье для меня, и я даже танцевала на балу. Весьма неуклюже, конечно, но юное чудо моих лет — троюродный брат невесты по имени Йозеф — не отходило от меня весь вечер и ворковало нежные слова о моих неземных чертах. То ли бедняжка был подслеповат, то ли и вправду со взрослой прической и в красивом бело-голубом бальном платье я неплохо смотрелась. Йозеф был прелесть, такой забавный и милый, и так был разительно не похож на Отокара, что я искренне веселилась — до тех самых пор, пока мне не почудилась знакомая фигура среди гостей. Я бросила бедняжку Йозефа и рванулась туда — но этот человек обернулся и оказался, разумеется, совсем незнакомым. В результате еще несколько дней потом я ходила, натыкаясь на стены, и бормотала себе под нос: "Где ты? Что с тобой? Мне так плохо без тебя!" А потом снова отпустило, и я целую неделю чувствовала себя превосходно, пока однажды при мне одна из девочек, рассказывая городские сплетни, не произнесла: "А у моей тетки был роман с…" Мне послышалось имя Отокара, я вздрогнула, руки похолодели, уши загорелись — я переспросила, и оказалось, конечно же, что был упомянут некий Отто Карой, абсолютно мне неинтересный.
Так время и неслось — приступы любовного бреда сменялись периодами затишья. И я уже радовалась этим периодам. А в состоянии невменяемости хваталась за карандаш и лихорадочно строчила — страницу за страницей — глупые излияния, которые потом летели в печку. Я даже нарисовала портрет Отокара. Он был совсем непохож, и все же что-то в нем такое проглядывало, индивидуальное, только его — какую-то черту я схватила. Тогда я решительно набросала распахнутый клетчатый ворот ковбойки, а потом сложила лист в восемь раз и спрятала под подушку, чтобы потом иногда доставать, разворачивать и предаваться печали.
