Чефуры вон! - [44]

Но купить надо: это ведь от бабушки Милы!

— Сама себе покупай щетку у Велы.

Не помню, когда я в последний раз смеялся вместе с Ранкой. Хотя смех у нас какой-то истерический. Но зато мы, кажется, первый раз в жизни хохотали над одним и тем же приколом. Что поделаешь! Так бывает. Не срослось у нас как-то с Ранкой. Не очень мы друг друга понимали. С Радованом и то быстрее бы нашел общий язык, чем с ней, точно. С Радованом можно хоть о спорте поговорить. А с Ранкой мне вообще не о чем разговаривать. Только про Велу и наши семейные приколы, про Високо и всех наших родственников.

Для чефуров это обычное дело — лучше всего им живется в стаде. Скажем, моя семья: нас трое, лучше всего понимаем друг друга в Високо, когда там куча народу и полный бедлам. Когда там Ружица и Милан, Драгиша и Драган, Стьепан и Йована — все, короче. Тогда мы типа семья: шутим, и разговариваем, и общаемся, и душа в душу. Три недели и еще пару выходных в год. Тогда у нас Вела и всякие семейные традиции, и деда Джорджа, над которым мы все смеемся, потому что он уже начал все забывать и такие номера откалывает! Спрашивает, кто такая бабушка Мила, и не верит, что она его жена: слишком старая для него. И нам всем доказывает, что не женат он на этой старой кочерге, и злится, когда мы над ним подшучиваем.

А в остальном обычный бардак. И тут вдруг мы с Ранкой посреди ночи вместе смеемся над одним и тем же. Весь мир, по ходу, спятил. Ранка вообще не может успокоиться, и мне кажется, что от смеха у нее опять слезы польются. Сидит она возле моей сумки, хочет ее закрыть, но не может. Смеется все истеричнее, все громче и громче…

— Тише вы там!

Только Радована здесь не хватало, а Ранка будто его только и ждала. Смех сменился слезами. Ранка рыдает и уже даже сидеть не может, упала на спину в коридоре и головой уперлась в стену. Полный трындец! Лежит, как мертвая, и ревет. Вот только этого мне сейчас не хватало. Она голову так сильно вывернула, кажется, вот-вот шея переломится.

— Тише!

Радовану хоть бы что. Эх, Ранка моя, о чем ты думала, когда выходила замуж! Обо мне уж точно не думала. О себе, видно, тоже. Смотрел я на нее, как она лежит: головой к стене прислонилась, рыдает… И мне вдруг стало ее дико жалко. Мне захотелось подойти к ней, обнять, утешить. Но я не мог сдвинуться с места. Я глядел на открытую сумку и на Ранку, растянувшуюся посреди коридора. Глядел на ее вывернутую шею. Наверно, шея у нее уже затекла, но Ранка все не вставала. Лежала не двигаясь. Как будто она мертвая, и руки так странно вытянула: мне казалось, она их больше не чувствует. Жуть какая-то. Только когда стонала, ее начинало трясти, и тогда было видно, что она еще может двигаться. Я потихоньку подошел к ней и взял за руку. Она мне руку так сжала! Я думал, у меня кости треснут… И еще другой рукой за меня ухватилась. Не двигалась, а только сжимала мою руку и плакала. Я решил, что ей конец. Что она помешалась и никогда больше не будет нормальной. И что никогда больше не выпустит мою руку. Держала она меня так крепко, что вырваться никак было нельзя. Так я и сидел посреди коридора, облокотившись на открытую сумку, извертелся весь, хотел сесть так, чтоб не ломило во всем теле. Голова Ранки по-прежнему была прислонена к стене.

Почему «ОЗНА свэ дозна» [119]

Не знаю, была ли в моей жизни ночь короче, чем эта. Откуда ни возьмись появился Радован, и уже надо было мчаться на вокзал. Сворачивай манатки, понеслись. Никаких прощаний. Ранка поднялась с пола, пошла прямиком в спальню и больше не показывалась. Только слышно было, как она рыдает. Радован оделся. В душе не был, зубы не чистил, не брился. Я хотел почистить зубы, но Ранка все упаковала, а я не хотел опять открывать сумку и злить Радована, это было б уже слишком.

На дорогах пусто, светофоры мигали. Вокруг ни души. Одни только мы с Радованом в нашем столетнем опеле. У чефуров обязательно должна быть швабская машина, хоть ты тресни, и Радован тоже взял кредит и купил себе вектру. Мать его с ней вместе… Купил ее на рынке — ему посоветовал Хаджич из первого дома, потому что продавал ее какой-то наш человек. Только швабы делают хорошие автомобили, все остальное — дерьмо. Вот потому половина Боснии ездит на столетних гольфах, а вторая половина — на столетних опелях. В Боснии на одного жителя приходится больше всего запчастей для гольфа. У каждого есть в запасе три выхлопных трубы и два карбюратора.

На вокзале тоже было пусто. Только в двух кафешках на полную крутили Даниэлу и Грашо. Слышно было на весь вокзал. Нигде от чефуров не скроешься, хоть ты тресни! На перроне стояли какой-то мужчина и женщина. Первый — конкретный чича[120], по нему за сотню километров видно, что чефуристее просто не бывает. И мадам, которая, видно, ехала только до Загреба, потому что для Боснии у нее был слишком шикарный вид.

На вокзал мы с Радованом приехали на двадцать пять минут раньше времени.

Я-то думал, он оставит меня здесь и отвалит, но нет: Радован решил дождаться поезда. Проследить, чтоб я случайно в Любляне не остался. И теперь я буду двадцать пять минут смотреть на его мрачную физиономию.