Чеченский след - [11]

— Тот служил у Бараева. Я его сам видел!

Они земляки, чеченцы… Вот только какие? Скорее всего, московские уголовники. Аслан промолчал, ожидая продолжения разговора, каких-то слов, по которым можно было бы точнее сориентироваться, куда они клонят, чего допытываются?

Но и собеседники замолчали, рассчитывая услышать комментарии с его стороны.

— Ты служил у Бараева? — напрямик спросил седой.

— Нет, — Аслан будто бы соврал, но сказал правду, — я только выполнял его отдельные поручения.

— Какие?

— Это его тайна. Я не могу чужую тайну открыть.

— А в «конторе» перед следаками ты так же сохраняешь чужие тайны?

— Аллах свидетель! — склонил голову Аслан.

— Что вы там шепчетесь по-собачьи? — прервал их зычный голос. — Говорите понятно! Что это за говно к нам прибило?

— Ты что за говно? — седой спросил по-русски.

— Я учитель. Из Грозного. — Аслан тоже перешел на русский язык.

— Тебя Бараев прислал? — из темноты спросил кто-то из чеченцев.

— Нет. Его отряд был уничтожен. Спаслись только несколько человек. Бараев ушел в горы. А я вернулся к людям.

— Что было потом?

— Чернокозово…

— Кончай базар! — подошел двухметровый амбал. — Тебя Асланом зовут?

Тот согласно кивнул.

— Вы его к себе берете? — спросил здоровяк чеченцев.

— Он же наш.

— Вот и ладушки. — Амбал похлопал Аслана по спине. — Раз побывал в Чернокозове, значит, ты, видать, мужик тертый. Тебя учить не надо.

Аслан молча принял слово «мужик». На местном жаргоне это означало, что он не вор, не уголовник, что попал сюда не по криминальным делам и будет добросовестно выполнять все тюремные законы, все приказания администрации.

— Садись, мужик, — чеченцы подвинулись на нарах.

И снова Аслан не стал спорить. Этот статус его вполне устраивал. Более или менее. Что ни говори, а первый шаг был сделан.

— Ты давно ел? — спросил его кто-то из темноты.

— Два дня назад.

— В отделении сидел?

Аслан молча кивнул.

Ему протянули кусок хлеба, кружку с водой:

— Жуй. Медленно глотай, понемногу. Потом еще дадим. На верхней шконке сейчас спит Мурат. Через два часа он спустится, ты ляжешь на его место.

— А я? — спросил седой.

— Брат мой, ложись рядом, — сказал голос из темноты. — Что я тебе еще могу предложить? Там, в солнечном мире, я мог бы дать тебе даже больше, чем ты мечтаешь… А тут… Только горе свое и муки за грехи… Если ты захочешь разделить со мной.

— Отдай мне боль твою, — седой сложил ладони перед лицом, — брат и учитель.

Аслан тщательно прожевал кусок хлеба, размягчая его водой до состояния жидкой кашицы. На собственном печальном опыте он знал, что будет, если глотать, как хочется, не сдерживаясь, большими кусками — много и сразу! Живот будет крутить и нестерпимо резать!

— Мы неделю сидели в окопах без крошки еды, — сказал голос из темноты. — В окружении. Немцы нас даже не обстреливали. Они знали, что мы сами передохнем. Кто-то не выдержал, застрелился. Кто-то раньше сам собою умер. Когда нас отбили, освободили, вывели к своим, то оказалось, что выжили только двадцать три человека. Из ста… Так вот нас разоружили и окружили колючей проволокой, чтоб никто не мог к нам приблизиться, покормить. Первый раз дали по нескольку глотков воды. Потом, через полчаса, кусочек хлеба, размоченный в воде… Еще через час по столовой ложке жидкой каши. А одному солдатику повезло. На раздаче стоял его земляк, то ли черемис, то ли хант. Какой-то редкой национальности. Ну он ему по-свойски… Побольше каши дал. Потом еще и добавил.

— Заворот кишок? — спросил седой.

— Часа два мучился, — подтвердил голос из темноты. — Орал, крутился по земле. Его пытались промыть, вызвать рвоту или как там еще? Ничего не смогли сделать.

— Да, — вздохнул седой, — за долгую жизнь много испытаний прошли вы, много чужой и своей крови пролить пришлось.

— Простите, — Аслан вежливо спросил учителя, — вы воевали в Отечественную?

— А как же! — С гордостью ответил за него седой. — Воевал! Был сыном полка. И вот видишь, куда занесло под конец жизни…

— Когда я вернулся с фронта, — начал рассказ голос в темноте, — даже не стал в пустой дом заходить. Чтоб сердце злом не наполнить. Сразу сбежал в горы. Пастухам помогал, скот пас. Даже жена у меня была! Я в горах по-прежнему жил. А она — внизу. Иногда приходила. И родные ее ко мне приходили, уговаривали вернуться. Не стал. Зачем беду искать? Мы и так хорошо жили. Только детей редко видел. Они с людьми в ауле жили. В школу ходили. Дочка без меня замуж вышла, сын женился. А тут и внук вырос. Школу закончил. Не выдержал я этого! Спустился к людям! Поверил… Весной девяносто первого года.

— И что дальше?

— Стали из меня легенду антисоветскую делать, всюду пихать в президиум! Всем я стал нужен!

— Разве это плохо?

— Да… Теперь они в горы ушли. А я, старый дурак, смерти жду в камере.

— Вы еще сто лет проживете, — проговорил седой. — Будет еще праздник жизни!

— Буди Мурата, — приказал старик из темноты. — Пусть мальчишка поспит. Через час разбудите его и меня. Мы поедим немножко. И еще часок поспим.

Так и началась бутырская тюремная жизнь Аслана Магомадова.

К вечеру того же дня он немного оклемался. Поел, поспал.

— Ты чему учил детей в школе? — допытывался старик.