Чеченские лабиринты. Устами журналистов. Книга 1 - [112]

Иван Михайлович страдальчески усмехнулся:

— Бедные мамы. Они мне напомнили материнскую скорбь после фашистского нашествия. Жаль, но приходится сравнивать эти две беды, большую и маленькую…

Москаленко крепко вдолбил себе в голову подхваченные где-то в советской эпохе слова: «Государство заботится об одиноких матерях…» А если сын стал психически больным, калекой? Что делать? Советуют — не оглядывайся назад. Что было — то прошло, а прошлое надо похоронить навеки, потому что настоящая жизнь — сегодняшний день. Москаленко коробили такие бессмысленные разглагольствования.

Наверняка не только он, ветеран, оглядывался назад. Велика печаль, что нас разъединили на Северном Кавказе. Вчера приходил друг сына Илья Лысаков. Говорит больно смотреть на солдатскую мать, которая работает с ним рядом. Потеряла единственного кормильца. В глазах — пустота, незатухающая боль. «Я вам вот что скажу, дедушка, — с горечью заметил Илья. — Ее горю уже ничем не поможешь. Она до гробовой доски будет проклинать Ельцина…»

— Не забудут матери гибели сыновей и того, кто их позвал в Чечню. Ты прав, Илья, — сквозь очки профессору не было видно, что Лысаков мертвенно бледен. — Не могу тебе не передать статью «трудовца» Игоря Рейфа «Татьяна, мать солдатская» за 26 декабря девяносто шестого: «Страшно вспоминать ту первую после «чеченской разлуки» встречу. Дверь в палату отварилась и кто-то сказал: «Вот он — первая кровать у двери. Она не сразу узнала своего 19-летнего сына в этом изможденном, словно без возраста, человеке с почерневшим лицом.

— Миша, открой глаза, посмотри и скажи, кто это? — произнес, наклонившись над самым его ухом Юрий Николаевич, заведующий нейрохирургическим отделением ростовского госпиталя, приведший Татьяну Павловну в палату.

С трудом приоткрыв веки, сын всмотрелся в ее лицо и еле слышно прошептал непонятную фразу:

— Это моя первая мама…

И впал в глубокое забытье, из которого уже не выходил. Он не чувствовал, как транспортировали его самолетом из Ростова в Москву. Не слышал, как дни и ночи колдовали над ним врачи реанимационного отделения Центрального военного госпиталя имени Бурденко… Пять долгих месяцев это распростертое тело подавало признаки жизни только дыханием и биением пульса. И пять месяцев ни на день не отходила Татьяна Павловна от его постели, хотя врачи объяснили ей, что его мозг в глубокой коме, что он попросту не воспринимает присутствие матери. Но она была убеждена, что какие-то флюиды передаются от нее Мишиному подсознанию, и боялась уехать домой хотя бы на ночь. Впрочем, не зря боялась: каждый час мог стать последним для сына, и этого от нее не скрывали.

Теперь, слава Богу, самое страшное позади. И когда она слышала о том, как мечутся несчастные родители в поисках своих пропавших без вести в Чечне детей, как мечтают они привезти домой хотя бы тело, хоть родные косточки, чтобы ходить на могилу сына. Татьяна Павловна думала о том, как ей повезло: главное — сын жив, вот он можно погладить его коротко остриженную, всю в мелких рубцах голову. Только что там сейчас в этой голове — поди разбери. Спросишь — ответит с усилием. Не спросишь — может часами молчать, уставившись в одну только ему видимую точку. Но главное, что сын жив.

…Гаснет короткий декабрьский день. Вот уже провезли по коридору тележку с госпитальным ужином. Ушел в свою палату Саша Быков — мальчик из Ростовской области, лишившийся на войне глаз. Он часто навещал Мишу, коротая вместе с ним долгие больничные вечера. Поворочавшись и выключив транзистор, уснули тяжелым сном два офицера-отставника. Мать с сыном остались одни. Эта госпитальная палата стала дня них вторым домом. Семейные заботы отошли для нее на второй план. Даже детей пришлось поделить поровну: четырнадцатилетняя дочь осталась дома с отцом, а она с Мишей здесь, в Центральном военном госпитале, где с мая месяца дневали и ночевали. — Хорошо еще, что пошли ей навстречу — согласились взять уборщицей. По ночам она мыла полы в реанимационном отделении, а днем — с сыном, отдавала ему все силы и радовалась всей душой, что Миша рядом, что может она быть ему полезной — ухаживать, как за малым ребенком, менять постель, белье, вывозить в кресле на воздух в госпитальный сад, кормить с ложечки и учить есть самому. Тревожила Татьяну Павловну не физическая немощь сына, а какая-то безразличная его отрешенность. И потому она не давала ему уходить в себя, постоянно пытаясь разговаривать, расшевелить, чем-то заинтересовать.

Она никогда не плакала в его присутствии, не жаловалась на жизнь, напротив — улыбалась, шутила, подбадривала его, старалась всячески отвлечь от мрачных мыслей. Даже заказала домашним привезти кассеты с любимыми Мишиными записями и настороженно следила за его реакцией, ловя каждое подобие улыбки, каждое побуждение эмоций в этом бесконечно дорогом, жестоко истерзанном войной существе.

О чем только не вела она с ним беседы, пытаясь разговорить, растормошить его. Но есть одно, о чем она никогда не напоминала ему никогда. Это — война. Только однажды, еще не зная, как он отреагирует, спросила: «Мишенька, а ты помнишь, как воевал?» Он медленно раздельно прошептал: «Не хочу вспоминать об этом». И больше она никогда не возвращалась к больной теме, хотя даже во сне ее, как, наверное, и его, преследовали мучительные видения тех страшных месяцев…