Чечения - битва за свободу - [75]

Если Ленин хоть краешком глаза сумел увидеть ту бездонную пропасть, куда толкает Россию сталинский вариант автономизация, то Сталин не только не увидел, но и не захотел увидеть это, а сделал всё возможное, чтобы заложить незыблемые основы для скатывания России в пропасть отчуждения от малочисленных народов. Но оба вождя, фактически, действовали в одном и том же направлении. Вина Ленина в этом вопросе даже более тяжкая, ибо он был символом новой эпохи, которая осветила путь народам к свободе под знаменем Октября. И достигалось это теми исключительными качествами, которыми он обладал, а именно тем, что «больше великодержавник, чем все русские цари вместе взятые, больше империалист, чем любой император в истории, Ленин, однако, не был русским шовинистом. Это было его колоссальным личным преимуществом, как политического деятеля в многонациональном государстве»..[8]

Эти качества позволяли вождю большевизма завоёвывать симпатии угнетённых народов и сдерживать свою имперскую натуру до конкретных исторических обстоятельств, которые бы востребовали их. Сталин шёл, действительно, верным путём. Верным и проторённым путём шли к ленинской цели и другие вожди. Все они провозглашали единство, равенство и расцвет нации в Союзе советских республик с правом на самоопределение всех без исключения народов бывшей царской империи, обещанным большевиками. Кто из угнетённых народов мог заподозрить большевиков, тем более, Ленина, в том, что их «интересует не создание национальных независимых государств, а создание марксистских национальных государств (колоний под видом автономных и союзных республик. — 3. Я.), зависящих от одного марксистского центра», что «Ленин признаёт, и то условно, право нации на самоопределение при капитализме, но Ленин категорически отрицает право наций на самоопределение при социализме»..[9]

Поверившие в обещания большевиков народы сначала поддержали Октябрьский переворот, затем отстояли его своей кровью. Народам и деваться некуда было, ибо возврат к старому режиму ничего хорошего не сулил, а новое всегда заманчиво. Но разочарования ждать пришлось недолго: чуть укрепившись, большевики, опять-таки, во главе с гегемоном от «старшего» брата, перебили цвет русской и национальной интеллигенции, которая своим особым историческим чутьём определила, что замес на народной крови не может привести к добру. Вина национальной интеллигенции, как раз, и была в том, что она пыталась создать независимые национальные государства. Но местные большевики не мыслили себя и свой народ вне России, и опять народы были отданы под её власть, называющуюся уже новой. Народы, в большей части, поверили местным и пришлым большевикам.

Конечно, свою роль сыграл и фактор тягот и лишений, перенесённых за период братоубийственной войны: людям хотелось установления стабильной власти, а советская ещё называла себя и народной.

Невежественные в политическом отношении массы не могли понять, что отсталая, безграмотная, бездуховная (после гражданской бойни над передовой своей частью) Россия не в состоянии сделать их равноправными. Для этого не было ни политических, ни экономических, ни культурных предпосылок. Обещанные народам свобода и равноправие были заменены суррогатом социалистического лицемерия и лозунгов, нивелирующих всё под единый подрусифицированный характер будущего рая. Опричники мифического коммунизма действовали чётко: ни поступка, ни мысли, ни вздоха, не соответствующих слову кремлёвского вождя, не допускалось. Подслушать, подсмотреть, донести на коллегу, на брата, на соседа значило — проявить комбдительность, соцсознательность, совпатриотизм. В национальных окраинах империи людей даже провоцировали на естественные национальные идеи, а затем всё это предъявлялось как обвинение в национализме и контрреволюционности. Осознав ситуацию, народы попытались противопоставить образовавшейся чудовищной машине какие-то традиционные формы самоорганизации, самосохранения, приходилось прибегать и к вооружённой защите, но силы были слишком неравные. Годы коллективизации, тридцать седьмой год и сороковые годы вместе с войной перемололи десятки миллионов жизней, а иные народы оказались подрубленными под корень и выброшенными на вымирание за тридевять земель от родных мест.

Затем были годы тихого геноцида всего национального, названные сегодня застойным периодом. В стране все усилия были направлены на то, чтобы унифицировать всё под единую общесоветскую культуру и экономику, советский образ жизни — и делалось это посредством русского языка, под знаком самой передовой русской культуры и так далее. Помнится, как в 1987 году на вечере встречи с А. Приставкиным в публичной библиотеке имени Некрасова был задан вопрос Анатолию Игнатьевичу. Записка гласила: «Вы говорили о необходимости развивать культуру, историю чеченцев, крымских татар и других малочисленных народов. Вы серьёзно так считаете или это было сказано для политической конъюнктуры?» Когда А. Приставкин с некоторым удивлением ответил, что он, действительно, считает необходимым самым серьёзным образом возрождать и развивать культуру, историю всех малочисленных народов СССР, объявился и автор записки — молодой человек, лет двадцати пяти-восьми, элегантный, интеллигентный. Он представился, подчеркнул, что является членом «Памяти» и заявил, что считает совершенно недопустимым заниматься развитием каких-то там чеченцев, татар: у них ничего не было и нет — культуру имеют только русские, науку развивали только русские, историю творили только русские, об этом и должна идти речь. Добавив ещё что-то в таком духе, он покинул зал вместе, как мне показалось, с матерью, которая была решительным сторонником сына. Сразу же в зале выявились другие сторонники его (двое из них были ветеранами войны) и столь же решительные противники. Помню, как был неприятно озадачен Ст. Лесневский, пригласивший меня на этот вечер, а также группа старых интеллигентов, узнавших, что я представитель именно чеченского народа, трагедия которого описана в повести «Ночевала тучка золотая». Одна женщина преклонных лет, с чертами Анны Андреевны Ахматовой, даже прослезилась и сказала, что считает своим долгом попросить прощения у чеченского народа за тяготы, которые принёс ему её родной русский народ. Конечно, это было искреннее побуждение доброй души, хотя не все сочувствующие мне в тот момент, может, разделяли столь однозначную оценку роли русского народа в бедах малочисленных народов. Да я и сам не мог принять её столь однозначно, и был взволнован.