Часы зла - [12]

и даже тогда в результате все равно получатся надувательство».

С этим трудно было не согласиться. Лично на меня историческая проза всегда производила впечатление костюмированного бала. И Джессон поступил, по-моему, крайне неумно, предварив статью этой цитатой из суждений своего тезки. За этим явно просматривалось его желание покрасоваться, приобщиться к великому имени, что никак не улучшало содержание оригинала. За эпиграфом из Генри Джеймса следовал второй. Джессон писал (я тут же внес эту запись в свою книжку) следующее:

«Если следовать логике Томаса Манна, утверждавшего, что „время есть не что иное, как среда повествования“, разве не должны мы сделать все от нас зависящее, чтобы повернуть вспять стрелки часов, управляющих литературой?»

Этот риторический вопрос настолько смутил меня, что я уже начал сомневаться, стоит ли мне работать на автора данной статьи. Я сидел и раздумывал, есть ли смысл просматривать «Уличные вирши и песенки в творчестве литературного компилятора Джонсона» и «Пигмалионизм и повествовательная жизнь вещей», как вдруг на плечо мне опустилась рука. Я вздрогнул и обернулся.

— Вы меня напугали.

— Я или что-то в моих трудах? — Джессон протянул руку и закрыл журнал.

— Так вы и Г. Дж., — я похлопал по обложке, — одно и то же лицо?

— О нет, автор этих статей был молод и амбициозен, в то время как человек, стоящий перед вами… он… ну, во всяком случае, уже далеко не молод. — На лице его при этом отразилось искреннее смущение. Я испытал облегчение, и одновременно мне захотелось сделать или сказать что-то ободряющее, но он не дал мне такой возможности. И продолжил: — Время есть суть вещей. Время — самое главное. И мне хотелось бы со всей определенностью знать, будете вы работать над предложенным мной делом или нет?

— Но моя жена… она так ничего и не сказала.

— Что ж, молчание есть знак согласия. Так что, будем считать, ее разрешение у вас имеется. — Из нагрудного кармана жилета Джессон достал еще один бланк требования. Там, где должны стоять имена авторов, значились наши с ним имена, ниже — его адрес. И вместо даты и номера тома было написано следующее: «Шесть часов, понедельник».

— Но здесь нет названия книги, — заметил я.

— Имеются какие-либо соображения на эту тему?

— Что, если назвать так: «Дело бывшего библиотекаря»?

— Означает ли это, что вы принимаете мое предложение? — спросил Джессон.

Я сунул бланк с приглашением в записную книжку, а потом улыбнулся и кивнул.

Глава 9

Мне хотелось получить подтверждение правильности адреса, но Нортон был занят. Тогда я полез в телефонную книгу, однако не обнаружил там никакого Генри Джессона, живущего на Манхэттене. Что ж, неудивительно. В мире смокингов и сотовых телефонов не место человеку в смешной жилетке с ленточкой на спине и чернильницей в кармане. И я ничуть не удивился бы, если б он, допустим, встретил меня в дверях в бриджах до колен, старомодном сюртуке и со свечкой в руках.

Адрес, указанный на требовании, привел меня к элегантному городскому особняку — точнее, то были два соединенных вместе дома — на тихой улочке в Верхнем Ист-Сайде. Увитая плющом кирпичная кладка, плети дикого винограда образуют изящный венок вокруг овальной таблички с выгравированным на ней словом «Festinalente».

Как только пробило шесть, я взялся за медное дверное кольцо в виде кулака, где отсутствовал один палец, и постучал. Распахнулось маленькое окошко для почты, выглянул мужчина с кудрявыми бакенбардами. В следующую секунду окошко захлопнулось, а дверь отворилась.

— Вас ждут, мистер Шорт. Сюда, пожалуйста. — Дворецкий, чьи величественные манеры наверняка заставили бы Финистера Дэпплза усомниться в правильности своих выводов о гербе, провел меня из прихожей с красивым куполообразным потолком в гостиную. — Проходите в салон и устраивайтесь поудобнее, мистер Шорт. Мистер Джессон передает свои извинения, его немного задержали дела.

— Нет проблем, — сказал я, горя желанием как следует осмотреться, прежде чем приступить к работе.

Салон, обитая дубовыми панелями комната, тянулся по всей длине дома и был так набит разным антиквариатом, что я на секунду даже оторопел. И с трудом подавил желание немедленно извлечь заветную книжку и начать составлять перечень хранившихся там сокровищ. Но вовремя вспомнил, что Джессону известно о моем увлечении. Возможно, он даже специально задержался, хотел посмотреть, стану ли я проявлять неумеренное любопытство. Да, скорее всего так оно и есть, вряд ли его задержка продиктована внезапно свалившимися на голову срочными делами.

Вот предметы, которые прежде всего бросились в глаза: клавесин, семь яблок, выстроившихся в ряд на резной каминной полке, глобус на подставке в виде лапы, трехстворчатая ширма времен какого-то из Людовиков с изображением трогательной встречи отца и сына и шахматный столик из слоновой кости и черепахового панциря. И все в салоне вроде бы стояло на своих местах. Именно это и создавало впечатление неестественности, столь характерной для профессионально декорированных домов. Яблоки на каминной полке подсохли, сморщились и издавали резкий запах. Капли свечного воска застыли на тканых подставках под позолоченными настенными канделябрами. На клавесине лежали ноты — вариант для исполнения в четыре руки симфонии Гайдна номер сто один в ре миноре, имевшей название «Часы», на полях виднелись пометки, сделанные характерным почерком Джессона. На столике расставлены шахматные фигуры, партия прервана на середине.