Часы бьют полночь - [34]

Внутри что-то неприятно ёкнуло, как будто оборвалась туго натянутая нить. К горлу снова подступил тяжёлый ком, но, когда Оля заговорила, голос почти не дрожал.

— В каком смысле… конец? Ты же не хочешь сказать, что…

— Нет, нет, — прервал её тот, — не в этом смысле, ты чего. Ничего стрёмного я делать не собираюсь, масштаб не тот. Да и отец не переживёт, если со мной что-то случится. Просто…

Женька не договорил: вздохнул, махнул рукой куда-то в пустоту и отвернулся. В дверь поскреблись чьи-то маленькие когтистые лапки, но Оля не спешила открывать тому, что могло притаиться снаружи.

— Просто Гоша выиграл, — тихо заметила она и осторожно погладила одноклассника по плечу. Ткань свитера отдавалась в пальцах лёгким покалыванием. Натуральная шерсть, колючая, как ненавистное одеяло из детства. И как он это носит?

Сейчас, когда думать стоило о более важных вещах, мелочи ощущались особенно остро и заметно.

— Да, — кивнул Женька. — Он выиграл.

От обречённости, сквозившей в его голосе, Оле захотелось выть. Почему, ну почему всё снова оборачивается худшим из возможных путей? Откуда у Фролова и его прихвостней оказалась эта злосчастная фотография? Зачем они вообще к ней пристали? Что им нужно?

Почему плохое снова происходит из-за неё?

— Может, всё ещё наладится, — осторожно заметила Оля, сама в глубине души понимая: нет, не наладится. Гоша пророс в их класс, в их школу глубоко, как сорняк, и теперь ни один садовник не сможет сорвать его, и ни одно растение не сможет сопротивляться его смертельному влиянию. Фролов тому был виной или ненавистное взросление — но одноклассники буквально за месяц стали другими. Дикими, чужими. Злыми, точно и сами все — чудовища в человеческой оболочке.

Как знать? Может быть, «кошачий маньяк» — это только начало?

— Да, может, — без выражения ответил Женька, и в его голосе слышалось: ну что ты такое говоришь, конечно же, нет. Ничего не наладится.

Оля всё-таки всхлипнула, подтягивая колени к груди и утыкаясь в них лбом. Никогда раньше, даже когда речь начинала идти о его матери, она не видела Женьку таким отстранённым и безжизненным.

— Мне так жаль… — прошептала она настолько тихо, что, казалось, он не мог этого услышать. Но он услышал: Оля ощутила, как щеки коснулась чужая осторожная рука. Как всегда, слишком тёплая для руки человека, который постоянно мёрзнет.

Даже щекой она могла ощутить, как напряжены его пальцы.

— Ты не при чём, — ответил Женька откуда-то сбоку. — Не вини себя. Даже если бы не наш сегодняшний экспромт, Фролов рано или поздно нашёл бы, к чему придраться. Мне начинает казаться, что он и ситуацию с котятами подстроил. Говорил же, что не похоже на совпадение!

— Какая теперь разница? — глухо пробормотала Оля, так и не меняя позы — но и его руку со своего лица не стряхивая. — Что нам теперь делать? Я никак не могу тебе помочь, меня не слушают, мне не верят…

— И не сможешь. Ты сама видела, что происходит. Даже если мы докажем, что ничего не было, слухи будут ходить до самого выпуска. И… я не знаю, что с этим делать.

Едва заметная дрожь в его голосе, до того ровном и монотонном, как у автомата, больно резанула по ушам. Отдалась внутри глухим ударом. Оля попыталась поднять голову — и уронила её обратно, поняв, что не может смотреть Женьке в глаза.

— Оль, я знаю, как себя вести со всякими потусторонними штуками, будь они неладны, но… но что делать с людьми? Как быть с ними?

Никак, хотела ответить Оля. Ничего ты с ними не сделаешь, особенно теперь, в преддверии экзаменов, под влиянием Фролова и змеи у него на плече. Они и раньше считали тебя странным, а теперь в лучшем случае начнут сторониться.

В худшем — объявят травлю. В самом худшем — пойдут в полицию.

Насчёт успеха последнего она сомневалась: вряд ли случайная фотография могла служить доказательством. Однако нервы уголовное дело помотало бы им изрядно. А сейчас, когда тварь, похожая на змею, устанавливала в школе свои порядки, им было не до разборок с полицией.

Но что толку говорить об этом? Женька выглядел так, словно любое неосторожное слово могло стать той самой соломинкой на верблюжьей спине. Какой смысл грузить его сейчас?

Поэтому Оля не ответила и только положила ладонь на его руку, которая так и продолжала касаться её щеки. Тот едва заметно вздрогнул под её прикосновением.

— Одно дело — когда тебя просто считают не от мира сего, — произнёс Женька куда-то в пустоту, — совсем другое — когда на тебя вешают убийство. Ты знаешь… я думал, что мне пофиг на этот ваш коллектив. И тут случается это, и я начинаю паниковать. Хотя казалось бы.

И, помолчав, добавил:

— Прости за это.

Это было уже слишком. Такого Оля стерпеть не могла.

Она выдернула руку. Качнулась в сторону, обвила его шею руками, уткнувшись лицом куда-то в свитер, и заплакала, уже не в силах сдерживаться. Воротник приятно пах чужим стиральным порошком и колол чувствительную кожу щёк, но Оле было плевать.

— Почему ты это говоришь, — всхлипнула она. — За что ты прощения просишь? Это же… это из-за меня всё началось. Я должна была быть на твоём месте! И с котятами! И с фонариком и змеёй… с этой смертью за плечом… А в итоге ты два раза подставляешься вместо меня… вот так… и теперь…