Часы без стрелок - [22]

— Да, обидно вышло тогда с Мирабеллой, — пробормотал Мелон, чтобы как-то ответить. — В наше время женщины редко умирают от родов. И тем обиднее, когда это случается. Она каждый день заходила ко мне в аптеку съесть мороженое.

— Она просто жить не могла без сладостей, — сказал судья с каким-то особым удовлетворением: ему это было на руку, он часто говорил: «Мирабелла просто жить не может без клубничного торта» или какого-нибудь другого лакомства, приписывая беременной невестке свои собственные желания. Пока не умерла жена, она настойчиво, хоть и деликатно, не давала судье прибавлять в весе сверх его ста пятидесяти килограммов, хотя в доме никогда не поминалось слов «диета» или «калории». Тайком от судьи она изучала содержание калорий и соответственно составляла меню.

— Под конец, когда ей подошло время рожать, мы созвали всех врачей и акушеров города, — оправдываясь, сказал судья, словно его обвиняли в том, что он плохо заботился о семье. — Но у нее было какое-то осложнение, которого нельзя было предусмотреть. Никогда себе не прощу, что мы с самого начала не отправили ее в больницу Джона Хопкинса. Там ведь есть специалисты по самым редким осложнениям. Если бы не Джон Хопкинс, я бы и сам уже был в могиле.

Мелону становилось легче на душе от разговора о чужих болезнях, и он тактично осведомился:

— А разве ваша болезнь была редкая и сложная?

— Не такая уж редкая и сложная, но интересная, — самодовольно сообщил судья. — Когда моя обожаемая жена умерла, я был в таком горе, что стал себе зубами рыть могилу.

Мелон задрожал, живо представив себе, как его друг, рыдая от горя, гложет вязкую глину на кладбище. Болезнь вызывала у него внезапные капризы воображения, порою весьма неприятные. У него развилась такая болезненная впечатлительность, что Мелон теперь остро реагировал на самые незаметные, невинные явления. Например, упоминание о таком обыденном предмете, как кока-кола, вызывало у него ощущение вины и стыда, что он не может обеспечить семью только потому, что его жена на свои деньги купила несколько акций «Кока-колы» и держала их в сейфе Миланского банка. Мелон и сам не отдавал себе отчета, откуда возникают эти невольные, подспудные ассоциации, так они были прихотливы.

— Как-то раз я взвесился у вас в аптеке, и выяснилось, что я вешу сто пятьдесят пять килограммов. Это меня не особенно огорчило, я беспокоился тогда только из-за моих обмороков. И понадобилось нечто невероятное, чтобы я отнесся к этому всерьез. В конце концов нечто невероятное со мной и произошло.

— Что именно?

— Джестеру тогда исполнилось семь лет. — Судья прервал свой рассказ, чтобы пожаловаться: — Ох, и трудно же растить ребенка без матери, и не только растить его, но и выкармливать. Ох, уж эти мне питательные смеси для новорожденных! А воспаление ушка — я его лечил сам, закапывал камфарную настойку с сахаром и растительным маслом. Конечно, в основном все делала его кормилица Клеопатра, но ведь ответственность за внука лежала на мне! — Он вздохнул и вернулся к своему рассказу. — И вот, когда Джестер был еще совсем крохотным, я решил научить его играть в гольф. В один субботний день мы отправились с ним на поле Миланского загородного клуба. Я ему просто подыгрывал, показывая разные положения и удары. Мы подошли к тому маленькому пруду возле леса… Помните это место, Д. Т.?

Мелон, который никогда не играл в гольф и не был членом загородного клуба, не без гордости кивнул.

— Словом, я замахнулся, но у меня закружилась голова, и я камнем свалился в пруд. Я стал тонуть, меня некому было спасти, кроме семилетнего мальчика и негритенка, подававшего мячи. Не знаю, уж как они меня вытащили, я слишком растерялся и промок, чтобы выбраться сам. Им небось солоно пришлось — при моем-то весе, но негритенок был ловкий, сообразительный мальчишка, и в конце концов я очутился на суше. Однако это происшествие заставило меня серьезно задуматься, не сходить ли мне к врачу. А так как я не верил ни в одного из наших миланских докторов, меня вдруг осенило… Джон Хопкинс! Я знал, что там лечат всякие редкостные болезни, вроде моей. Я подарил негритенку, который меня спас, часы из чистого золота с выгравированной надписью по-латыни.

— По-латыни?

— «Mens sana in corpore sano», — пояснил судья, — это было единственное, что он знал по-латыни.

— Как нельзя более уместно, — похвалил Мелон, который тоже не знал по-латыни.

— Я этого тогда не подозревал, но меня связывали с этим мальчишкой особые и, я бы сказал, трагические обстоятельства, — медленно произнес судья; он прикрыл глаза, словно хотел спрятать от посторонних свою тайну, чем еще больше разжег любопытство Мелона. — И вот теперь я хочу его нанять своим телохранителем. — Старомодное слово поразило аптекаря. — Когда я свалился в пруд, я до того перепугался, что решил съездить в больницу Джона Хопкинса, — я слышал, будто там изучают редкие и непонятные болезни. Я взял с собой маленького Джестера, чтобы расширить его кругозор и вознаградить за помощь в моем спасении. — Судья не признался в том, что не мог отважиться пойти в больницу без своего семилетнего внука. — И вот настал день, когда я очутился у доктора Юма.