Часы без стрелок - [23]

Мелон невольно побледнел, представив себе приемную врача, запах эфира и детский плач, нож доктора Хейдена и стол для осмотра.

— Когда доктор Юм спросил меня, не ем ли я слишком много, я его заверил, что ем не больше других. Тогда он стал допытываться все подробнее и подробнее. Спросил, например, сколько сухариков я съедаю за обедом, и я сказал: «Не больше других». Но он, как все доктора, стал приставать дальше: спросил, сколько, по-моему, «едят другие». Когда я сказал: «Да десятка полтора-два», я понял, что пришло мое Ватерлоо.

Перед мысленным взором Мелона промелькнули намоченные в супе сухари, поражение, Наполеон…

— Доктор заявил, что мне надо выбирать одно из двух… либо вести прежний образ жизни, что продлится недолго, либо сесть на диету. Признаюсь, на меня напал страх. И я сказал доктору, что вопрос слишком серьезный, чтобы решать его с ходу. Я просил дать мне хотя бы день подумать, прежде чем я приму окончательное решение. «Но, судья, увидите, соблюдать диету нам не так уж трудно!» Разве не противная манера у врачей говорить «нам», хотя страдать приходится мне одному? Он-то мог пойти домой и слопать хоть пятьдесят сухарей и десять порций суфле… а мне придется морить себя голодом. И я стал бешено придумывать какой-нибудь выход.

— Терпеть не могу, когда врачи говорят «мы», — согласился Мелон, ощущая, что к нему возвращается чувство, которое охватило его в приемной доктора Хейдена, и вспоминая роковые слова: «Мы имеем дело с заболеванием лейкемией».

— А кроме того, — добавил судья, — ненавижу, когда эти врачи, будь они прокляты, режут мне так называемую правду-матку. Меня разобрала такая злость, когда я раздумывал об этой диете, что меня чуть не хватил паралич. — Судья тут же поправился. — Вернее, сердечный припадок или небольшой удар…

— Да, это очень некрасиво, — согласился Мелон. Он сам напрашивался, чтобы ему сказали правду, но, в сущности, хотел, чтобы его успокоили. Разве он мог предполагать, что обычная весенняя лихорадка окажется неизлечимой болезнью? Ему нужно было сочувствие, утешение, а он получил смертный приговор. — Ох, уж эти доктора, прости господи, моют руки, смотрят в окно, вертят в руках всякую гадость, а вы в это время лежите распластанный на столе или сидите полуголый на стуле! — И он простонал голосом, дрожащим от слабости и злобы: — Как я рад, что не кончил медицинского института! По крайней мере душа и совесть у меня чисты.

— Я, как и пообещался ему, раздумывал целых двенадцать часов. Что-то в душе мне подсказывало: «Садись на диету», но что-то упорно твердило: пошли их всех к черту, живешь ведь только раз. Я мысленно цитировал Шекспира: «Быть иль не быть», и мрачно размышлял над своей судьбой. Настали сумерки, и в палату вошла сестра с подносом. На подносе лежал бифштекс толщиной в две мои ладони, тушеная репа и зеленый салат с помидорами. Я поглядел на сестру. У нее была красивая грудь и стройная шейка… Красивая для медицинской сестры, конечно… Я поделился с ней своими сомнениями и спросил, что ж такое, эта диета. И чуть не обалдел, когда она мне сказала: «Вот это, судья, и есть ваша диета». Я убедился, что тут нет никакого обмана, попросил передать доктору Юму свое согласие и принялся за еду. Я, правда, забыл спросить насчет виски и грога. Но с этим вопросом я справился сам.

— Как? — осведомился Мелон, знавший маленькие слабости судьи.

— Пути господни неисповедимы. Когда я забрал Джестера из школы, чтобы он сопровождал меня в больницу, людям мой поступок показался очень странным. Иногда мне и самому так казалось, но я боялся, что помру там, на Севере, в этой больнице один, как собака. Я, конечно, не знал, какие там порядки, но семилетнему мальчику ничего не стоит сбегать в ближайшую винную лавку и купить бутылочку для больного дедушки. Весь фокус в жизни — это уметь превращать неприятности в удовольствия. Как только у меня опал живот, я зажил в Джоне Хопкинсе на славу, а за три месяца я потерял двадцать килограммов.

Судья заметил, как Мелон смотрит на него широко открытыми, печальными глазами, и почувствовал раскаяние, что так много говорит о своем здоровье.

— Вы можете подумать, Д. Т., что у меня не жизнь, а рай, но это не так, и я вам открою секрет, о котором никому не заикался. Большой и страшный секрет.

— Господи, что же это?..

— Я был рад, что из-за диеты перестал быть таким тучным, но эта самая диета подорвала мой организм, и ровно через год я уже регулярно ездил к Джону Хопкинсу проверяться: мне сказали, что в крови у меня сахар, а следовательно, диабет.

Мелон, который вот уже много лет продавал ему инсулин, ничуть не удивился.

— Болезнь эта, конечно, не смертельная, но тоже требует диеты. Я разругался с доктором Юмом и пригрозил, что подам на него в суд, но он стал меня разубеждать, и, как опытный судья, я понял, что дело я проиграю. Тут возник ряд проблем. Понимаете, Д. Т., болезнь эта хоть и не смертельная, но надо каждый день делать укол. И хотя она не заразная, я все же подумал, что здоровье мое так пошатнулось, что об этом лучше не распространяться. Ведь я еще в зените политической карьеры — все равно, признают это люди или нет.