Частные беседы (Повесть в письмах) - [5]

Почему-то в эти сумеречные вечерние часы, когда даже птичий крик становится странным явлением, я часто возвращаюсь к нашим дням юности. Вспоминается то, что кажется не бывшим, ан нет, было. Тебя вижу так, будто ты, тот, рядом стоишь: громкий, рыжий, краснощекий, толстый, властный (прощаешь?). Девчонки тебя побаивались. Ты всегда вел всех за собой. Очень ясно помню наш выпускной, ведь был 45-й, год Победы! Меня вдруг осенило — ведь наш выпускной год совпал с годом Победы. Сначала помнилось, а потом забыл, напрочь, лет этак на десять, пятнадцать, и вдруг ясно! Раннее утро, мокрое, холодное, резкое. Ты мчишь по булыжникам, прямо по мостовой, гремя солдатскими ботинками, которые привез отец с фронта, мчишь, грохоча, как трамвай, такой же огромный и красный. Все время заправляешь большими красными, красивыми (поверь мне!) ручищами (длинными крепкими пальцами будущего хирурга или скульптора!) гимнастерку за выбеленный фронтом отцовский ремень. Рыжие твои кудри веют по ветру, рожа веселая, обветренная, огрубевшая (помнишь «наши» вагоны с картошкой?) и никто тебя обогнать не может. Мы все мчим на Красную площадь, где скидывают в огромную кучу черные фашистские знамена. Какое все же счастье было жить тогда. Или потому что мы были молоды… Я-то правда и тогда не был никаким вожаком, как говорят теперь: мальчик с комплексами. Вечно я был не в ладу с собой, с окружающим меня миром, копался в себе, сводил мысленно со всеми какие-то счеты. Каждый свой шаг подвергал анализу, потом с грехом пополам приходил к зыбкому равновесию. Помнишь, я вдруг пропадал? Невесть на сколько. А я из школы, как говорят, огородами-задами, домой и отсиживался там, уверенный, что никому не нужен, что я ничто в мире. И обо мне забывали, предаваясь молодости и жизни. А я себя жег этим. Вот, — говорил я себе, — вот так они ко мне и относятся. Только ты умел меня разыскать, отловить, в конце концов, как следует взгреть, высмеять мои страхи. Ты был воинственным, пламенным и добрым, и мне становилось стыдно. Только из-за тебя не прервалась тоненькая тогда ниточка дружбы. Главное, казнился я из-за того, что у меня не было отца — совсем не было… мать моя — просто ткачиха, а не снайпер или, в крайнем случае — санинструктор. Я думал, что меня презирают, сам собой был недоволен, уходил ото всех дружб и влюбленностей. И был благодарен тебе за то, что ты помнил меня. Я и сейчас благодарен… Извини за старческие сантименты. Ведь я решил стать чем-то, чтобы встать вровень с тобой и твоим отцом, которого я не то чтобы уважал — я обожал его, маленького, сухонького израненного пехотного капитана, а ведь ты этого не знал. Тогда по Москве, говорили, гуляла «черная кошка» и парни, почти наши ровесники, возвращаясь с фронтов, становились операми, милиционерами, им не хотелось расставаться с формой и гордыми званиями военных. На гражданских пиджаках носили военные награды, и девчонки висли на бряцающих металлических отворотах. А мы смотрели и завидовали этим парням, и нам хотелось доказать всем, что мы тоже, мы тоже, мы тоже! Ты сказал, что будешь хирургом, да не «по кишкам и всякой ерунде», а «костоправом». Это дело мужское — сказал ты, и сразу же стал недосягаемым. Ты и меня звал с собой, но я-то знал, что у меня слабые руки и, наверное, слабовато еще что-то, чего я понять не мог. Мужественности мне не хватало. Не мог я стать вдруг рыжим, громким, веселым, добрым. А мне хотелось, чтобы ты мной гордился. Тогда я поступил в пед, на языковый. Окончил и попал в переводчики во Внешторг (заграницы, поездки, синхронный перевод). Казалось, я достиг вершин, МНЕ так казалось. Стал доволен всем, а потом довольство прошло, пошла просто моя жизнь, без оценок. Такая жизнь, и никакой другой. И вдруг я очнулся. Конечно, не «вдруг», это в подсознании подготавливалось. Но однажды я увидел себя, старого дурня, на побегушках!

Впрочем, что это меня потянуло назад? Вернее, зачем я тебя туда тяну? Тебе хватает сегодняшнего дня. Как твои старушки и «шейки бедра»? А про любовь… Уж я-то тут не арбитр. Но вот мои размышления на досуге. Наверное, это все же второстепенное что-то, потому что вот я, живу без любви и, как говорится, не помираю. Всю жизнь. Почти.

А Милочка Санни уехала, как я тебе писал, и теперь мы ходим на прогулки вместе с Володей Красновым и Александрой Яновной. Старушка наша ого-го сколько может пройти (а ты говоришь, Пыльве и она — не то!), не нуждаясь в поддержке, без ахов и охов. Мы славно хаживаем к Рииле. Дорога вьется по полю, круто взбегает на сосновый взгорок над тихой дорогой электрички (здесь электрички тихие, светлые, маленькие, чистые), спускается в зеленую сочную низину с двумя медленными скамьями-качелями и бежит дальше, к старинной мельнице, затем в гору, в гору, и своенравно останавливается, делая крутой вираж у замысловатого особняка. С этого взгорья видна наша Пыльве с зеркальцем озера посредине. Рождественская открытка с летним пейзажем. Рай, право, рай, Витвас.

Сообразуясь с возрастом нашей дамы, мы делаем пару остановок, на качелях сидим, чуть покачиваясь, с полчаса и на взгорке, у дачи. Мы садимся с Володей вдвоем на скамью-качель, на другой, напротив — Яновна. В своих неизменных черных брюках, белом свитерке, с голубоватыми короткими волосами и странным лиловым отсветом в огромных глазищах, она поистине прекрасна, даю тебе сто тысяч слов, верь мне! Как-то недавно она сказала нам, что именно на этих скамьях ей лет двадцать назад признались в ненависти, которая похожа на любовь всегда — добавила Яновна, и я поразился верности замечания: неравнодушие, и страстное, ведь так? Мы спросили сразу, кто и как. Яновна усмехнулась и сказала просто: Август, сосед. Вот как? Да. Он любил ее в юности, а она нет. Он делал все, чтобы она вышла за него замуж, даже однажды выкрал ее из дома, но она очень кричала и его с ношей поймали. Плакал и прочее. А потом? А потом она вышла замуж за механика из Таллинна и уехала, а он женился на соседской девушке Марте. Этой Марте? (Мы знали и Марту, злую, несимпатичную придурковатую старуху, хозяйку Красновых.) Но почему такая ненависть? На всю жизнь он не простил мне, что я его не любила. Однажды он связал Марту и двух сыновей и хотел их утопить, но вдруг пришел к ней и покаялся, и она побежала в его дом и развязала и Марту и парней. Но это было очень-очень давно. А парни оказались плохие. Теперь один сидит за какие-то дела, а другой подался в Финляндию к дальнему родственнику и работает там на лесоповале. Неудачные дети. А двадцать лет назад, когда первый из парней попался на грабеже, Август пришел за ней и вызвал поговорить. Привел на эти скамьи и сказал, что она сломала всю его жизнь, что он ее ненавидит, но не уедет отсюда, чтобы увидеть, как она умрет. Что его дети — это то зло, которое в нем поселилось, а в детях вылилось. Тогда Ал. Яновна сказала, что же, она должна была испортить себе жизнь? Ведь она не любит Августа. А он скривился и ответил, что бабы есть бабы и не чета мужикам, они со всяким могут смириться, не то что мужики, которые если любят, то навек. Она очень над этим хохотала, а он смотрел на нее, и в глазах у него были и слезы, и любовь, и злость. И тогда она ушла от него, с этих качелей. И больше они не разговаривали ни разу.