Частные беседы (Повесть в письмах) - [6]

Вот тебе и хладнокровные эстонцы. Вот тебе и тихая Пыльве. А эстонцы, я понял, натуры пылкие. Северные испанцы, где север только в окраске кожи и волос. Посмотрел бы ты, как они гоняют на мотоциклах и рассказывают свои «рипный истории» — страсти бушуют. А сколько здесь в сердцах замуровано таких вот любвей и ненавистей! Думаю — может быть, в каждом. Это тебе не Москва, милый, и не другой большой город, где все снивелировано и стерто, как говорят у вас, врачей, — стертые симптомы? Еще узнал «пара рипных история» вроде Яновниной — но уж не буду тебя терзать, хватит. Хотя нет, что же я. Ведь все я веду вот к чему.

Рассказывает нам Яновна эту «рипный история» (прости, надоел с остротой, но уж очень мне нравится их произношение — забавное, а?), а тут у нее кольцо с пальца слетело, толстое такое кольчище, тяжелое для ее сухой руки, и я подхватил его на лету и столкнулся со взглядом Володи, который смотрел на нее. С немым восторгом. На свою Милочку Санни он так не смотрел никогда. И что-то в этом взгляде меня потрясло, что-то было в нем такое, что принять я не мог, при всем моем отношении к А. Я…

Обратно мы шли тихо и молча. Александра Яновна как-то очень замедлила шаг, хотя помощи принять не хотела. Я незаметно следил за Володей и старался не упустить чего-то, но ничего не заметил больше. А что я должен был заметить? Чего я испугался, скажи? Я, паршивый конформист, испугался восторга в глазах Володи, мне показалось, что он «слишком», — я пошло испугался! Такие вот пироги, Витвас. А ведь я сам восторгался А. Я., она так артистично рассказала историю любви Августа, так точно все обозначила. Но то я сам, я, который знает меру восторгам. А за ближним мы следим как ищейки и уверены, что эти ближние что-то сейчас и совершат недозволенное, тут мы и схватим их за руку. Такой же я, Витвас, как все, — все ординарные и худшие (есть лучшие, хорошие, неординарные, есть). Мне увиделось в Володиных глазах восхищение, без скидок на возраст (знаешь, комплименты старым людям: как Вы, однако, выглядите, надо же… Типа: Вам давно сыграть в ящик пора, а Вы все «выглядите»…). А что значит — «обращая на возраст» — это вот и есть: «на живодерню пора, а (он) она во дает!!» Старый человек в обществе становится как бы на треть человеком, к которому уже не должны обращаться истинные эмоции, а только — «во дает!!». Это я, Витвас, о себе, любимом, это я такой, твой друг и прогрессивист большой руки. Тьфу! Но хорошо, хоть я это за собой заметил. Хорошо, хоть это… А то ведь мог и неусыпно следить за Володей, как бы чего, то есть делаем выкладку: как бы не произошел нонсенс — молодой Володя влюбился в старую женщину! Но ведь можно влюбиться, можно! Ибо влюбиться не значит переспать или устраивать «зажимухи», как, я слышал, говорят юные особи. Ведь влюбиться — это значит и духовное, и главное — духовное. Вот об этом я теперь думаю и стыжусь себя сильно. Володя занимается вечерним мытьем Мити, А. Я. смотрит на розовые бутоны тут невдалеке от дома. Я сижу и пишу, и размышляю, и все вдруг как-то невесело, невесело.

Через несколько дней

Думал, следующее письмо вышлю тебе уже из Москвы, но нет. Поехал тут я в Тарту, на денек, решил проветриться и освободить от себя и Яновну и Володю, в общем, исчезнуть. Тарту славный город. Ходил я по старым любимым местам — Ратушная площадь, развалины древнего университета, мост, да ладно, все равно ты не знаешь, а описыватель я никакой. И пишу я тебе не по этому прогулочному поводу. Решил пообедать в Тарвасе — современный ресторан, бетон, стекло, кактусы и еще какие-то жесткие цветы, уделанные в формы, холодные стены, столы и воздух как нечто осязаемое, формальное, типа сталактита свисает вокруг тебя, и ты становишься таким же формальным и имеющим свое небольшое место. Все очень красиво и безотносительно как бы. Эстонцы, я заметил, этот ресторан не очень посещают. В основном иностранные и иные гости. Сижу, ем какую-то красоту и вижу: несется ко мне нечто огромное, шикарное, с золотой головищей. И орет это огромное и шикарное следующее: черт, Стасёк, это ты!!! Я улыбаюсь, а сам думаю, кто бы это мог быть… Стоит перед мной огроменный золотоволосый блондин, костюм с иголочки, копнища волос кучерявая вздымается над физиономией довольно неопределенного возраста, ботинки сияют, сам сияет, все сорок девять (а может, и больше) зубов на выставке… Уже расстраивается: да ты что, не узнаешь… Павликашвили я. Ну и ну! Да ты помнишь ли его? Здоровый, черный, из нашего класса, Юраша Павликов, его за черноту волос прозвали Павликашвили, грузынский челаэк, помнишь? С пронзительно голубыми глазами. Раиса Матвеевна на уроке как-то прочла записку, которую ей кто-то на стол подбросил, там было написано: Юре Павликову. И следующие стихи, я их тут же вспомнил: голубые как небо глаза, вы пленили меня навсегда, в них и море и злая гроза, и вода, и вода, и вода. Потом говорили, что написала их Люся Чепцова, наша школьная красавица, помнишь? Стоит этот блондинистый Павликашвили, а кулаки у него лиловеют как и прежде (он их «колотушками» называл…). А на пальцах через один — перстни сверкают. Ну, думаю, кто же ты такой, Павликашвили, грузынский челаэк… А он уже обнимает меня и орет на весь этот светский прохладный зал: Стасёк, как я рад, Стасёк, чертила! Давай за встречу! То ли фарцовщик, то ли идиот, то ли то и другое вместе взятое… Оказалось, Витвас, совсем иное. Держись — упадешь. Юраша снимается в «потрясном» фильме, с погонями и каскадом трюков, где ловят какого-то подпольного миллионера, его ищут и нигде не могут найти, и видим мы его (миллионера — Павликашвили) только в последней сцене, где его наконец настигают и застреливают, а он «шикарно и обалденно издыхает». И костюм на нем студийный, и перстни (стекляшки), и краска на волосах, и все остальное. Павликашвили гремел на весь ресторан, тыча мне «фирму» на подкладке костюма и стаскивая с ноги баретки, сообщая цены и заявляя, что перстни, хоть и стекляшки, но мельхиоровые. Он, оказалось, «обживает» образ и гардероб. Я его спросил, зачем же «обживать» современную одежду, но он гордо заявил, что я, конечно, профан в кино и мне прощается, но что миллионер, да еще подпольный, носит одежку совсем по-другому, чем мы, грешные. А волосы-то почему желтые? Так ведь миллионер не должен быть похожим на восточного человека. Павликашвили с желтой кудрёй и в перстнях — это, я тебе скажу, не для слабонервных.