Частное лицо - [17]

— Сейчас чай будем пить, — бросила на ходу и исчезла в доме. Пхырк–пхырк, фьюить, пхырк–пхырк, фьюить, все, оборвалось, теперь замолчали до вечера, до быстрых, гибких, шоколадных сумерек.

Столик вновь оказался без клеенки, опять на нем чайник, чашки, тарелка с персиками и абрикосами, тарелка с какой–то выпечкой, что, мама пирожков напекла? Оса мрачно жужжит над сахарницей, Марина нервно вздрагивает и говорит ему: — Отгони! — Он отгоняет осу и берет с тарелки пирожок, заедая его абрикосом, а потом персиком. — Ну что? — спрашивает Марина. — В ресторан идем? Он молча кивает головой, а потом вдруг меняет тему: — Слушай, а зачем вам уезжать?

— Куда? — не понимает сначала она, но потом меняется в лице, становится серьезной, тянется за сигаретой (пхырк–пхырк, но лишь по инерции, для скобочной разрядки–разбивки) и отвечает: — Я как Саша, а у него все родственники уже там. — Ну а сама–то ты что об этом думаешь?

— Сама? А тебе не кажется, что здесь стало слишком душно, живешь в ощущении того, что завтра — это то, чего никогда не будет. Какое–то марево. Знаешь, мне трудно объяснить, но слишком уж тоскливо. — И потом: — За Машку страшно!

Он не спрашивает, чего она боится. Он понимает, что из двух зол она стремится выбрать для себя меньшее, для себя и для дочери. Хитрая крымчанка–гречанка, все, вроде бы, на поверхности, на ладони, на глазах, но это лишь внешне, на самом–то деле она знает, что делает и что ей надо. Что же, пусть будет Бостон, вот только жаль, что возникла какая–то привязанность, и все, скоро конец, даже писать не будут, не те сейчас времена, чтобы они ему письма писали, уедут, и все, поминай как звали. И дело не в политике, дело совсем не в политике, пусть вчера Саша весь конец пути и толковал с ним о Солженицыне, заставляя пересказывать в подробностях первый том «Архипелага ГУЛАГ», толстенькую книжицу в серой обложке, Имка — Пресс, Париж, первое издание, 1973 год. Что больше всего запомнилось? Фраза из первой части первого тома: самое тяжкое на этом свете — быть русским. За смысл цитаты ручаюсь. Вот как? Саша выравнивает машину и чуть сбрасывает скорость. Знаешь, евреем быть не легче. Наверное. Жить вообще трудно, а может, и вредно, старается перевести он в плоский трюизм. Нет, я совершенно серьезно, говорит Саша, что ты об этом думаешь? Как я могу думать о том, чего никогда не пробовал, что вне моего знания? Единственное, что я могу — это постараться понять. И на этом спасибо, говорит Ал. Бор., не отрывая глаз от дороги, уже совсем стемнело, и он включил фары.

Да, несчастная страна, сколько можно экспериментов. Нашли тоже, на чем экспериментировать — на живых людях. Опять оса, говорит ему Марина, отгони ее, ну пожалуйста! Он берет старую газету, сворачивает в трубку и ждет, пока оса не сядет на стол. Села, хлоп! — Слава Богу! — говорит Марина и бездумно смотрит в небо. А стали ведь совсем родными, только непонятно отчего. Действительно: странная аура, ведь если первые несколько дней смотрел на нее жадными до тела глазами, то сейчас все это — вчера, позавчера, если не дальше. Иная связь, что–то теплое и нежное, вот вы где, безо всяких кавычек, тире и дефисов констатирует (возникает шаловливая параллель с редко употребляемой в разговорной речи контестацией) Александр Борисович. — Что, сегодня опять купаться?

Они с Мариной смеются одновременно, Саша начинает им вторить, сверху раздается тоненький Машкин голосок: — Ну, вы, не мешайте ребенку спать! — А что тогда делать?

— Неуемный, — ласково отвечает мужу Марина, — не можешь дома посидеть?

— Это не дома, — всерьез вдруг отвечает Саша, — это не дома и в последний раз.

— Хватит кукситься, — говорит он, — поедем лучше смотреть какие–нибудь достопримечательности? Ведь здесь просто обязаны быть всяческие прекраснейшие достопримечательности!

— А что? — согласно кивает головой Александр Борисович. — Можно и достопримечательности посмотреть, поехали в Воронцовский? — поворачивается он к Марине. — Сейчас Машку подыму, тогда и поедем. — Я пойду пока, машину посмотрю, — встает из–за стола Саша. Он остается один, доедает последний персик, вот это налопался, живот как барабан, занятие на день нашлось, опять ехать, что–то смотреть, что–то делать, легкая бездумность, бездумная эйфория, эйфоричное бездумие, спица, игла, заноза, сердце все кровоточит, сколько можно, опять с утра шарил под кроватью в поисках револьвера и опять, как назло, тот ускользнул, выпрыгнул прямо из рук, что–то еще проквакав напоследок, как бы в отместку, такое мерзкое, грязное кваканье, и чего он над ним смеется? Вот и последний персик съеден, а вот и Томчик, девочка–незабудочка, вкусненький, хрумкий огурчик, что, к Марине? Привет, Томчик, видишь, сижу все, ем персики, бросаю косточки в ржавую консервную банку, туда же и сливовые, и абрикосовые, наберется полная банка, возьму молоток и начну колоть, стук–стук, тук–тук, чего бы орешков не поесть? Хочешь орешков, Томчик? Улыбнулась своими крупными белыми зубами, грудь вперед, попка назад, здоровая все же девка, кровь с молоком, молоко с рыбьим жиром, рыбий жир со сметаной, чуть не тошнит от того, что представил такое месиво. Посидеть со мной не хочешь?