Частная кара - [45]

— Голядкин! — рычал Стахов. — Везде Голядкины!..

И еще через час Стахов ходил по кухне, сотрясая посуду на столе, витийствовал:

— Человека! Светлейшую личность в истории России признают сумасшедшим. Только! Обрати внимание! Только за то, что он до конца остался верен чести и правде, продолжал борьбу, когда по всем па-ра-мет-рам жизни это было бессмысленно. Сумасшедший по-то-му, что двадцать пять лет просидел в одиночке! Сумасшедший по-то-му, что, получив свободу, не сломился, а продолжал быть Че-ло-ве-ком! Сумасшедший по-то-му, что честь и правду, любовь и пользу отечества ставил превыше всего! Сумасшедший! Голядкин в одна тысяча двадцать пятом! Девятьсот двадцать пятом, конечно. Доказал это!.. Не доказал! Фаль... си... фи... цировал... Понял? Вот па-че-му меня не па-ни-ма-ют... Будешь публиковать статью на свой страх?

Федюшкин не отвечал, он спал, уютно умостив голову на краешке стола.

Стахов ошалело оглядел стол. Рюмки были пусты, бутылки тоже.

— Меня Зо-я-я па-ни-ма-ет... Из гас-тро-но-ма... — Поглядел на часы, была половина первого. — Поезд ушел, — сказал. И сел рядом с Федюшкиным, поглаживая его по плечам. — Хрен с ней, со статьей... у те-бя дети... у ме-ня Алешка... Иди ба-инь-ки...

Федюшкин согласно замычал...

В суд, перепутав время, Стахов пришел на час раньше. Обнаружив это, он подосадовал, что от Федюшкина, оставив машину у его дома, пошел сюда пешком. Сейчас можно было бы съездить на кафедру. Вины за собой не ощущал. Формально был прав, поскольку по графику, утвержденному еще весной, ему как раз на это время полагался очередной отпуск. Он оставил заявление секретарше Ирочке на тот случай, если задержится. Надо было, по договоренности с заведующим кафедрой, позвонить по телефону и попросить дать ход заявлению. «Впрочем, это могли сделать и без звонка, а не устраивать чепе», — думал Стахов в поисках телефона-автомата. Район был новостройкой, и таксофон отыскался не сразу.

Дозвонившись до кафедры, выслушал очень сухую и жесткую тираду заведующего.

— Но, Борис Владимирович, положенный мне по графику отпуск заканчивается только завтра, — возразил, выслушав выговор.

— Простите, но я вам заявления на отпуск не подписывал!

— Как странно! Но ведь у нас с вами была личная договоренность...

Заведующий кафедрой прервал:

— У нас с вами очень много было договоренностей! Я потерял счет вашим очередным и творческим отпускам. А обязанности на кафедре должны выполнять другие...

— Вы имеете в виду переборку овощей? — не выдержал Стахов. — Эту научную тему я завершил с перевыполнением! Кстати, по плану переработки и расфасовки лука я далеко позади оставил всех научных работников и лаборантов! Вместо двухсот пятидесяти килограммов, предусмотренных на смену, перебирал и расфасовывал по триста пятьдесят...

— Перестаньте ерничать, Стахов, — снова оборвал заведующий. — Дело обстоит очень серьезно! И, кстати, мы еще разберемся...

Стахов психанул:

— Разбирайтесь, — и повесил трубку.

«Прелюдия к делу о разводе совсем неплохая! — подумал, жалея, что не сдержался, что начал разговор о своей работе на овощебазе. Получилось, что он вроде бы сводил счеты. — И вешать трубку было ни к чему».

Борис Владимирович больше других старался помочь ему: и творческий отпуск, и общежитие аспирантов, и, наконец, последняя, так нужная Стахову экспедиция были делом старания зава. Не с ним надо ссориться! Стахов вернулся и снова позвонил на кафедру:

— Борис Владимирович, прошу прощения за мою ребяческую выходку.

Тот молчал. И тогда Стахов сказал спокойно, осознав вдруг, что это надо было сделать раньше:

— Борис Владимирович, я готов к любым действиям кафедры относительно меня. Но хочу предупредить: как бы вы ни решили мою судьбу, я завтра подаю заявление об увольнении.

— Хорошо, — сказал заведующий и положил трубку.

И пока Стахов шел к зданию суда, к Борису Владимировичу зашел Голядкин.

— Беглец наш объявился, — сообщил профессору.

— Не понимаю...

— Стахов звонил.

— Ах, Стахов... Он нынче занят бракоразводным процессом, — по своему обыкновению с хохотком, когда говорил что-то неприятное, произнес Агей Михайлович. — Делит тарелки, судки, ночные горшки, тряпки...

— Неужели? — Борис Владимирович даже покраснел.

— Да-да! Нанял разбойника-адвоката... Тот поднял вклады в сберегательных кассах, присовокупил к ним все расписки, которые Стахов получал от жены...

— Какие расписки?

— Понимаете, у них давние неурядицы, — Агей Михайлович со вкусом вел рассказ, не обращая внимания на то, что в кабинете заведующего много народа. — Так вот, жена нашего ученого мужа, — он не назвал дочь по имени, — получая от него деньги, давала расписки...

— Ужас какой... — сказал кто-то.

— И он брал? — спросил Борис Владимирович.

— Что? — не понял Агей Михайлович.

— Расписки.

— Конечно... Вы знаете, у нее удивительно развито чувство порядочности. Было время, когда ей приходилось брать у меня деньги, так, понимаете, она и мне писала расписочку... Такой пунктик у человека — чистюля...

— Вы знаете, — вдруг сказал не к разговору молчун и тихоня старший преподаватель Огородников, —вы знаете. Я прочитал, товарищи, статью Стахова, подготовленную в «Исторический вестник».