Частная кара - [21]

Это произошло так стремительно, что не могло не обратить на себя внимания.

Статный седой метрдотель, который благоволил к нам, позволяя иногда засиживаться надолго после закрытия ресторана, официанты, даже появившийся откуда-то директор и его замы, плотным кольцом окружили какого-то человека, раскланиваясь и радостно, искренне улыбаясь. А человек этот, невысокий и легкий, по-простому отреагировав на суету вокруг себя, стремительно шел в нашу сторону.

— Шолохов! — ахнул я, готовый, как те официанты, кинуться навстречу, кланяться и улыбаться.

Он шел, быстро и легко ступая по вощеному паркету казачьими сапожками, четко постукивая каблуками, — словно бы шпоры звенели; безупречно отглаженные галифе, гимнастерка, перехваченная тонким наборным ремешком, жилистая шея, некрупное, крепкой лепки лицо с крохотными склеротическими жилками на щеках, громадный выпуклый лоб и жесткий прищур узко прорезанных глаз, в уголках которых спрятана мудрая усмешка.

Он был совсем рядом и, в просверк зацепив нас взглядом, едва заметно улыбнулся.

Сел за соседний столик, накрытый для ужина, лицом ко мне.

Мой тогдашний друг художник Сергей Куприянов зашарил по карманам, вылавливая фломастер.

— Ребята, дайте бумаги, бумаги дайте, — шептал он, пребывая в странной спешке.

— Давай рисуй, — твердил я, уступая ему свое место, он сидел к Шолохову вполуоборот, отчаянно отбивался, без умолку требуя бумаги.

Мы подозвали официанта, и тот, уловив неповторимость момента, принес стопку грубых пакетов — все, что нашлось из бумаги в «Гранд-отеле».

— Дай сюда, — отбирая у официанта крупный, под старинное серебро поднос, сказал Сергей и утвердил его как мольберт на край стола.

Шолохов неторопливо говорил с официантом, Сергей орудовал фломастером, то и дело комкая и швыряя за спину пакеты, рисунок не удавался, а я во все глаза глядел на Михаила Александровича, выискивая в лице и фигуре то неземное, что должно было, по моему твердому убеждению, отличать его от всех смертных.

Наш товарищ, литературную победу которого мы тогда отмечали (опубликовал, кажется, в журнале «Молодая гвардия» рассказ), самую малость перебрав, вдруг развязно сказал:

— А хотите, я сейчас встану и поговорю с ним ты на ты, — и уже попробовал встать, но я, неожиданно охваченный дикой ненавистью к нему, процедил сквозь зубы:

— Если встанешь, убью...

Что-то было в моем голосе такое, что друг наш как-то разом обмяк, затих и углубился в себя.

Сергей «вписался» и больше не выбрасывал заполненных набросками пакетов, когда от соседнего столика поднялся рыхлый большой человек с бледным мягким лицом и, заглянув за плечо Сергея, сказал:

— Прекратите рисовать!

— Это почему же? — возмутился я, и наш друг, обожавший ресторанные конфликты, воспламенился:

— Иди отсюда...

Сергей не дал ему закончить:

— Я художник — Сергей Куприянов. Рисую всегда и везде.

Все не очень сведущие в искусстве люди, услышав фамилию Сергея, сразу решали, что он один из Кукрыниксов. Услышав фамилию, подошедший несколько смягчился.

— Михаилу Александровичу неприятно, что вы его рисуете, — сказал он.

— Иди ты... — снова начал наш друг, и снова его перебил Сергей:

— Он и не подозревает, что я рисую. Но если Михаил Александрович действительно против, я не буду.

— Я литературный секретарь Шолохова, — представился подошедший. — И мне по долгу службы... — он не закончил. — Ладно, рисуйте, — разрешил. И вернулся на место.

Шолохов улыбался, в тот вечер улыбка очень часто трогала его тонкие губы и пряталась в густых усах.

Сколько тогда ему было лет? Я задаю себе этот вопрос теперь и не верю получаемому ответу — ровно столько же, сколько мне нынче.

Михаил Александрович вмельк поглядел на наше застолье, хитро, даже как-то озорно прищурился, и лицо на мгновенье стало необычайно открытым и доступным.

Литературный секретарь снова подошел к нам и, теперь улыбаясь, сказал:

— Михаил Александрович ничего не имеет против, что вы рисуете. Но просит показать рисунок.

Сергей выбрал один из набросков. И он за соседним столиком стал переходить из рук в руки. Там весело зашумели, обсуждая рисунок. Шолохов взял пакет, чуть отстранив, вгляделся и, снова озорно щурясь, достал карандаш, и я увидел, как лицо его мигом напряглось, посуровело, в уголках глаз затвердели морщинки, и он, что-то мгновенно обдумав, написал на пакете.

Набросок вернулся к нам.

Под ним стояла надпись: «Очень похож, но, кажется, художник льстит оригиналу. М. Шолохов».

Мы были за столиком вдвоем с Сергеем, друг наш внедрился в знакомую компанию артистов в дальнем углу зала за эстрадой. Сергей встал и поклонился Шолохову, потом по-ребячьи прижал пакет к груди и произнес, шутя и радуясь:

— С такой подписью я столько договоров заключу в издательствах!

Шолохов снова поглядел в нашу сторону и поднял крохотную рюмку, всклень наполненную прозрачной влагой. Мы решили, что нам позволено подойти...

...Ужин закончился, и Михаил Александрович сидел один подле стола, в беспорядке заставленного посудой. Теперь он казался мне несколько усталым, но более неземным, чем во весь тот вечер. В глазах его, удивительных глазах, сочетающих озорную усмешку и глубокую тайну мудреца, на самом донышке я разглядел огонек скрываемый им боли и ту пронзительную ясность понимания бытия, которую не встречал во всю свою жизнь ни в чьих других глазах. Мы стояли перед ним с рюмками, наполненными до краев, ожидая чего-то необыкновеного, что обязательно должно произойти.