Частная кара - [20]

Мама хотела рассердиться, когда я вошел в кухню.

— Мам, я тебе почитаю. Хочешь?

Раскрытая книга была в моих руках, но я напрочь забыл о запрещении самому брать книги.

Мама резким движением головы отбросила прядку волос (руки у нее были в муке), сказала, все еще хмуря брови, но так и не рассердившись:

— Хочу. Почитай.

Я и раньше предлагал ей это, «читал» свои книжки наизусть, подражая сестре, водя пальцем по строчкам и повышая голос при начале фразы.

Я не помню, что прочитал тогда, но было в той фразе странное, впервые познанное мной слово — «зе́млюшка». Прочитал я его как «землю́шка», сделав ударение на «ю».

— Что-что? — переспросила мама.

И я, низко наклоняясь над книгой и тыча в нее пальцем, прочитал еще одну фразу, где снова было это слово.

Мама вытерла руки о передник, взяла у меня книжку, раскрыла ее наугад и, указав пальцем на строчку, сказала:

— Читай!

И я прочел.

Хорошо знаю, что книга эта была «Тихим Доном», поскольку об этом часто вспоминали у нас в семье, рассказывая, как я необычно научился читать.

И вот нынче, прочитав страничку, я долго глядел в окно, не воспринимая обычной дали, ограниченной грядкой черного леса, ни белых берез на старых межевых делянках, ни черных под осенним дождем изб деревни...

Все еще находясь в том удивительно реальном мире, пронзенным Вечным Светом, я вдруг увидел ту самую впервые прочитанную мной строчку, которую тщетно искал в романе при каждом прочтении:

Не сохами-то славная зе́млюшка наша распахана...

А вот и вторая:

Распахана наша зе́млюшка лошадиными копытами.

Как же так? Столько раз перечитывал «Тихий Дон», столько о нем читал, но ни разу не обратил внимания на это.

Ведь для чего-то потребовалось Шолохову предварить роман:

Не сохами-то славная зе́млюшка наша распахана...

Распахана наша зе́млюшка лошадиными копытами.

А засеяна славная зе́млюшка казацкими головами,

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,

Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,

Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими

слезами.

Сделалось жарко, а потом долгой шемящей болью охватило душу. От этой трижды повторенной «зе́млюшки», от этого словно бы набатного трижды повторенного «Дон», от этих поставленных наперед материнских — отцовских слез.

А дальше ударил в каждой строке вечевой казачий колокол: Дон — Дон — Дону — Дона — Дона:

Ой ты, наш батюшка тихий Дон!

Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?

Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!

Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,

Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.

Тревога вошла в сердце, озабоченность и сострадание...

Не могу унять волнения, не могу понять, почему волнуюсь, почему мутит глаза слезами. Но уже опять восстает из той самой зе́млюшки Вечный Свет.

Только однажды увидел я еще раз мир, пронзенный этим Светом, в подлинниках Леонардо да Винчи.

Я снова и снова перечитываю предварение романа, ощущая в себе прикосновение к тайне.

Что руководило великим мастером, когда перед зачином третьей книги снова возникает старинная казачья песня? Но так разительно отличающаяся от изначальных и звукописью, и ритмом, словно бы сам Дон, влившись в тот мир, разделил его на два берега. И течет эта река Жизни, подчиненная широкому и полноводному движению:

Как ты, батюшка, славный тихий Дон,

Ты кормилец наш, Дон Иванович,

Про тебя лежит слава добрая,

Слава добрая, речь хорошая.

Как, бывало, ты все быстер бежишь,

Ты быстер бежишь, все чистехонек.

А теперь ты, Дон, все мутен течешь,

Помутился весь сверху донизу.

Речь возговорит славный тихий Дон:

«Уж как-то мне все мутну не быть,

Распустил я своих ясных соколов,

Ясных соколов — донских казаков.

Размываются без них мои круты бережки,

Высыпаются без них косы желтым песком».

Я никогда не слышал этой песни в исполнении. Хотя в свое время посчастливилось слушать казачьи хоры. А тут вдруг песня эта прозвучала в яви, да так хорошо, словно пели ее за нашим деревенским пашенным холмом...

Пели казаки. На том берегу и на этом. Пели одну песню:

Как ты, батюшка, славный тихий Дон...

Удивительно соразмерен роман в четырех своих книгах. Удивительная, почти неправдоподобная организация. Первые две книги между собой разнятся всего несколькими страницами. Другие две всего десятками страниц.

Громадная эпопея — как строфа русского стиха — четверостишие.

Снова охватывает волнение, снова сжимает болью сердце, и комок подкатывает к самому горлу:

«Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным сияющим под холодным солнцем миром».

Как же я раньше не заметил этой удивительной поэтической организованности романа? Поговорить бы обо всем этом с Михаилом Александровичем.

А ведь судьба давала мне такую возможность не однажды. Не поговорил...

Впервые я увидел Шолохова в году пятьдесят шестом. Было это в теперь уже не существующем ресторане гостиницы «Гранд-отель».

Михаил Александрович, приезжая в Москву, любил останавливаться в той гостинице.

А мы — молодые литераторы, художники, артисты — ввели тогда в традицию отмечать свои более чем скромные успехи обязательно в «Гранд-отеле». Удивительно соразмерный старинный зал с высокой эстрадой, на которой играл единственный в Москве женский оркестр, уютные столики и удобные кресла располагали к дружеским пирушкам, к чтению стихов и рассказам веселых анекдотов — случаев из собственных биографий. Однажды втроем мы сидели за столиком, вдоволь наболтавшись, изображая из себя усталых завсегдатаев, когда в зале произошел переполох. Официанты (только мужчины) в безукоризненно сидящих на них черных фраках, в белых манишках с высокими воротниками, все разом как-то вспорхнули со своих мест и кинулись к входу.