Чащоба - [109]

После поминок Йонас вышел на крыльцо проводить Лео. Тому было стыдно, но он все же счел нужным упомянуть о расходах. Нет, отказался Йонас, вы этого не поймете, это был мой долг. Выканье слышать было неприятно.

При прощании Йонас чуточку отошел в сторону и сказал, подавая руку:

— Не знаю, увидимся ли когда.

Они увиделись следующей весной, когда Лео улучил время приехать в Медную деревню, чтобы распорядиться материным домом. Йонас не вышел во двор, он передвигался на костылях. Протянув Лео ключ, сказал, что смысла замыкать дверь, пожалуй, уже нет, зимой кто-то разбил окно и забрался в дом — пусть Лео оставит ключ себе на память.

Действительно, дом был разорен. Лео собрал разбросанные фотографии, засунул в портфель еще несколько довоенных календарей-справочников, ни к чему другому не притронулся, в отсыревшем доме все пропахло плесенью. Нелла предупреждала: не привози оттуда ничего с собой, у нас и так мало места.

Лео оставил дверь незапертой, последовал совету Йонаса.

На соседний хутор он больше не пошел, не хотел беспокоить Йонаса, ему и без того трудно ковылять на костылях.

Лео побрел, выбирая тропинку посуше, на пригорок, к землемерной вышке, где оставил машину. Прислонился к серой деревянной опоре, поднес ко рту ключ и дунул в дырочку. Раздался слабый свист.

Над Долиной духов проносились светлые облака.

Чудно, когда-то давно Йонас имел привычку подниматься на верхнюю площадку вышки, чтобы поиграть там на трубе.

Потом Лео услышал от Вильмута, что в конце жизни за Йонасом ухаживала Эвелина. Частенько его навещали также городские родичи.

Во всяком случае старцы Медной деревни не посчитали нужным звать Лео на похороны Йонаса.

23

Лео оторопел от мысли: я презираю Вильмута. То, что он всегда завидовал легкости на подъем и общительности друга, на фоне этой внезапной жесткой апатии казалось слабым и мягким движением души. Иногда хотелось отшвырнуть друга: сгинь с глаз моих! Но тут же раздувшееся презрение лопалось, подобно проткнутому воздушному шару. Лео приходилось укрощать себя, потому что Вильмут был его ближайшим и лучшим другом, — кто у него еще остался? Ну что это за человек, который отвергает своего единственного друга! Нет, он связан с Вильмутом более чем ста узами, а потому приходится терпеть любые его слова и поступки. Лишь ограниченные, дрянные люди лезут везде со своим уставом и осуждают любой шаг другого человека. Возможно, именно Вильмут был в жизни Лео самой противоречивой личностью, от которой не могло отдалить даже расстояние. Мать, умерший в Швеции законный отец, ставшая в другой среде совершенно чужой Юлла, настоящий отец Йонас — все они заселяли ближние или дальние окрестности жизненного круга Лео; один лишь Вильмут стоял как столп посередине, почти задевая боком Лео, но Лео так и не смог расположить в своем жизненном кругу Неллу и Анне, а также Хелле, они словно бы и не находились вблизи от него, скорее парили над ним, чтобы порой птицей опускаться ему на плечи, — с ними Лео не связывали пространные воспоминания.

Зачастую Лео думал, не будь Вильмута, я бы, может, давно забыл Эрику. В теперешнее время довольно странно носить десятки лет в своей душе одну и ту же женщину. Ныне люди старались ко всему относиться с легкостью и не волочили за собой никакого груза. Отношения между мужчинами и женщинами возникали, словно грибы после дождя, чтобы сморщиться в первый же засушливый день. За богатую впечатлениями жизнь платили нетерпением и пресыщением.

Благодаря Вильмуту Эрика все время находилась перед глазами Лео. Что бы Вильмут ни рассказывал о себе, о своем доме, о детях и Эрике — это всегда задевало Лео. Больше того, повествования Вильмута вызывали противоположные чувства: однажды Лео даже заметил, что он охвачен навязчивой ревностью.

Чем больше запутывались у Вильмута отношения с Эрикой, тем сильнее он привязывался к вновь объявившейся Юте Вильсон. Встречаясь с Лео, Вильмут не уставал рассказывать о своей разгоревшейся любви. Лео лучше было бы оглохнуть, но он все же терпеливо выслушивал. Держал себя в руках, хотя готов был стонать от возмущения и извиваться от отвращения. Находясь в роли исповедника Вильмута, Лео придавал своему лицу такое выражение, какое хотелось бы в этот миг видеть другу: взгляд евнуха, веки приспущены, словно бы Лео не хочется смотреть на него, и все же как-то полутайком Лео следил за сидевшим рядом человеком, который исповедовался ему в своих поступках. В эти моменты где-то в области затылка кружила успокаивающая мысль: и у Вильмута всего одна жизнь, и у него душа, почему я должен восставать против того, что возвышает его над землей! Он не мальчишка, по какому праву я стану вмешиваться в его жизнь!

Существование Эрики не позволяло Лео оставаться безразличным.

С годами здоровье Вильмута становилось все хуже. На него навалились всевозможные беды, на которые он походя жаловался. Его мучили хроническая пневмония, закупорка вен на ногах, повторяющееся воспаление плечевого сухожилия, одно это уже причиняло нестерпимую боль — просто рука отваливалась. Вильмут давно не был передовым трактористом, фотография которого украшала когда-то совхозную доску Почета: работа превратила меня в калеку, имел обычай сетовать Вильмут. Без конца Вильмут разъезжал по санаториям, иногда даже проводил неделю-другую в больнице, ездил на консультации то к столичным, то к тартуским докторам. Из-за частых отлучек он превратился на работе в своего рода случайного человека, который как бы утратил квалификацию и стал затычкой к любой дыре. Вильмут и не возражал против этого. Сегодня здесь, завтра там, это ему вроде даже нравилось. На людях говорливый и жизнерадостный, он с удовольствием вливался в новую рабочую среду. С одинаковой охотой он перебирал картошку, возил корма на ферму или ремонтировал там транспортер.