Чаша отравы - [6]

Но за этой бесстрастной маской внимательный взор мог разглядеть, пусть и не сразу, пугающую непоколебимость, жесткость, хищность. Да, именно это выражение читалось в облике древнего старика — удобно, если можно так выразиться, вытянувшегося на своем последнем ложе, ухоженного, превосходно загримированного и забальзамированного, одетого в парадный, словно с иголочки, мундир с орденскими планками. Вокруг изголовья гроба расположились подушечки с многочисленными государственными и ведомственными наградами...

— ...Тридцать восемь лет назад я стал его помощником, его учеником и последователем. Более того — я стал ему сыном. Его родной, первый и единственный, умер еще подростком. Он ввел меня, тогда еще молодого, полного сил оперативника-чекиста и заядлого автогонщика, в наш Орден. Как сейчас помню тот волнующий осенний день, когда я принял боевое крещение. Он, твердо убежденный, что я не подведу, доверил мне непосредственное исполнение одного из важнейших поручений Высшего Отца. Перед нами тогда стояла труднейшая задача провести Устранение одного из ключевых препятствий к нашей нынешней эдемской жизни, жизни в нашем собственном раю на земле... И нам удалось ее выполнить!

Ответом начальнику Комитета охраны конституционного строя Андрею Валерьевичу Белякову было воодушевляющее благодарственное пение.

— Но люди, легендарные люди, люди-титаны, уходят в вечность вместе с эпохой. Жить бы и жить еще Владиславу Степановичу. Девяносто восемь лет — по большому счету, не возраст для тех, кому без ограничений доступны самые передовые достижения медицины. Две этих тягостных недели я был рядом, пока он лежал в реанимации в швейцарской клинике, а лучшие нейрохирурги планеты за него неустанно сражались. Но пока мы в этом отношении всё же бессильны. Это очень, очень печально...

— Однако жизнь, тем не менее, продолжается, и власть — по-прежнему в наших сильных и крепких руках, — после пятисекундной паузы жестко и хлестко отчеканил генерал армии. — Исходя из его Завета, я принимаю от него миссию Вершителя и вступаю в наш Круг.

Тональность сразу же поменялась, в ней явно чувствовалась смесь прославления и поздравления от имени всех собравшихся.

— Примите мою клятву, — торжественно, с расстановкой провозгласил Беляков. Пение резко смолкло.

После этого генерал армии, подняв согнутую в локте правую руку ладонью вперед, произнес нараспев несколько фраз — на некоем «тарабарском», совершенно непонятном, очевидно, искусственном языке. Когда он закончил, остальные, сделав аналогичный жест, хором пропели на этом же странном наречии короткий ритуальный отклик.

Беляков медленно, не отводя глаз от лица покойного, нагнулся и поцеловал в лоб своего усопшего покровителя, после чего вынул нож, сделал надрез на пальце и выдавил несколько капель крови на губы мертвеца.

Возобновив, снова в скорбном тоне, необычное пение, мужчины и женщины — кто в изысканном штатском черном костюме, кто в строгом, но дорогом платье, кто в генеральском мундире — начали вереницей проходить мимо гроба. После поцелуя в лоб они также доставали из карманов или сумочек что-то режущее — армейский нож, или дамский маникюрный прибор, или скальпель, или ланцет, или просто лезвие, надрезали палец и окропляли своей кровью уста покойного генерала госбезопасности. Кто-то из пожилых людей, у кого уже заметно тряслись руки, не мог проделать процедуру с первого раза, и более молодые соседи по этой очереди с готовностью приходили им на помощь.

Наконец, все участники церемонии — их было около пятидесяти — расступились и выстроились недалеко от выхода, двумя обращенными друг к другу примерно равными группами, оставив посредине, по осевой линии траурного зала, пустое пространство.

Гроб накрыли крышкой. Четверо, в том числе Беляков, встали у него и, взявшись за ручки, подняли и понесли.

Распахнулись двери.

Люди потянулись на улицу. Тех, кто из-за преклонного возраста передвигался с трудом, аккуратно поддерживали под руки. А те, кто не мог ходить совсем, замыкали шествие — их везли на колясках.

Никого другого, кроме этих явно влиятельных и высокопоставленных лиц, здесь не было — ни ритуальных работников, ни оркестра, ни почетного караула. Вместо траурного марша непрерывно звучало всё то же тональное пение.

Гроб, как только вынесли из траурного зала, поставили на лафет, прицепленный к армейской машине с беспилотным управлением. После этого она медленно поехала.

Провожающие, всё так же испуская свой заунывный стон, двинулись вслед за лафетом по короткой аллее, с обеих сторон обсаженной большими деревьями с пышными кронами. Такими же, какие густо росли на всей территории этого закрытого и огороженного высоким глухим забором комплекса. Очевидно, если подглядывать с воздуха, то это место можно принять за затерявшееся в лесном массиве заурядное имение какого-то из «лучших людей», поселившихся в живописных подмосковных краях.

Печальная процессия неспешно продолжала двигаться за гробом. Перед строгим, но отделанным с явным изыском строением, напоминающим то ли мрачноватый мини-дворец, то ли мавзолей — впрочем, он и был таковым — она встала. Люди немного рассредоточились, стараясь упорядоченно, с некоторой дистанцией, построиться. Затем большинство из них достали пистолеты и подняли стволы вверх. По отмашке Белякова прозвучал залп. Потом, через несколько секунд, еще. И, наконец, грянул третий.