Все стены просторной комнаты, куда Иглессия привела Конана, от пола до потолка были увешаны узорными коврами. На медных гвоздях, вбитых прямо в пушистый ворс, висело невероятное количество оружия. Мечи, луки, дротики, арбалеты, секиры, трезубцы… Такого изобилия роскошных орудий смерти, любовно собранных вместе, Конану прежде видеть не доводилось.
— Взгляни теперь на эти кинжалы, Конан. Если меч виден всем и укрыть его невозможно, то это маленькое и юркое оружие прячется в складках одежды или за отворотами сапог и наносит удары исподтишка. В отличие от благородного и гордого меча, кинжал олицетворяет низость, предательство. Впрочем, порой он служит заменой славного лезвия и в таком случае принимает на себя высокий смысл последнего. Скажем, когда все мечи поломаны, стрелы кончились, а битва все продолжается. Или когда необходимо срочно совершить самоубийство, а меч раздобыть невозможно — тогда позволительно заколоть себя и кинжалом. Правда, смерть в этом случае получается несравненно менее красивая…
А вот двусторонняя секира — лабрис! Формой своей она напоминает мотылька, верно? Есть легенда, что когда-то очень давно любимый голубой мотылек богини Иштар превратился в стальной лабрис. Это случилось оттого, что богине грозил насилием мерзкий змееподобный Сет и потребовалась ее защита. В древности лабрис разрешалось носить только женщина — жрицам Иштар. Теперь же им размахивают во все стороны и сносят чужие головы все кому не лень… А вот копье с древком из ясеня. Наконечник его позолочен, так как издавна копье является символом солнечного луча. Если висящее на стене копье вдруг задергается само собой — жди в скором времени землетрясения или урагана. Копье также служит символом мужской силы, плодородия…
А вот из этого лука стреляла когда-то предводительница амазонок. Наверное, ты слышал, Конан, об этом племени презирающих мужчин воительниц. Не знаю, верно ли это, но ходят слухи, что амазонки выжигают себе в детстве правую грудь, чтобы она не мешала как следует натягивать тетиву. Детей они рожают мало, так что одной груди оказывается вполне достаточно…
А вот великолепный бич из шкуры гиппопотама! Символ ярости, мести, правосудия. Как здорово он свистит при ударе! Не такой ли плеточкой малышка Зингелла приласкала оборванную старушку? Старушка, хоть и была безоружна, сумела достойно отомстить за удар. Не смотри на меня так удивленно, Конан: я слышала все, что ты рассказывал моему отцу, слово в слово. Мой отец знает об этом и нисколько не сердится на меня, догадываясь, от кого унаследовала я свое любопытство… Но не надоело ли тебе здесь, любезный мой гость? Кажется, я совсем заговорила тебя!
— Ничуть! — откликнулся Конан, переводя взор с чудесной коллекции на Иглессию и обратно. (И то, и другое с одинаковой силой притягивали внимание.) — Я с удовольствием побродил бы здесь еще.
— О, у тебя будет время! — махнула рукой девушка. — Что касается меня, то язык мой совсем высох от долгой болтовни! Не прогуляться ли нам по окрестностям, северный гость? Не настрелять ли дичи к ужину?
— Я не против! — с готовностью отозвался Конан.
Девушка прошлась вдоль стены, задрав голову и выбирая себе оружие. Киммериец невольно отметил про себя, что прекрасная дочь звездочета (хвала Крому, не похожая на отца ничем!) удивительным образом напоминает красивые и грозные игрушки, о которых знает так много и умеет так увлекательно рассказывать.
Ее холодные голубые глаза казались двумя бликами, отразившимися от лезвия величественного меча-божества. В тонкой фигурке чувствовалась гибкость бича и затаенная его ярость. Прохладный голос звенел, совсем как кинжал из отменной стали, когда он ударяется о серебряный доспех… Впечатление смягчало лишь платье из синего шелка с черными оборками на вороте и рукавах, мягкими складками падавшее с узкой талии. Волосы девушки были прямыми и довольно короткими. Смоляные пряди закрывали половину лба, ровно подстриженной скобкой падали на уши и шею, едва достигая плеч. Скулы были широковаты, но очень породистой лепки, подбородок маленький — хотя и не скошенный, как у отца, но твердый, глаза — продолговатые и чуть раскосые.
Заметив, что гость откровенно любуется ею, девушка усмехнулась. После недолгого раздумья она сняла со стены лук предводительницы амазонок. Он казался чрезмерно большим и тяжелым для ее рук с тонкими запястьями, тем не менее девушка с легкостью натянула тетиву, вставив одну из стрел.
— Вот смешные эти амазонки! — заметила она небрежно. — Выжигали правую грудь вместо того, чтобы отвести назад локоть. Вот так! — показала она. — Так и стрела летит в два раза дальше!
Увидев, что острие стрелы нацелено ему прямо в горло, Конан в притворном испуге вскинул руки.
— Как?! Ты еще раз хочешь в меня выстрелить?..
— Разве я уже стреляла в тебя? — удивилась Иглессия.
— А как же! Ты выстрелила в меня, как только вошла! Две прекрасные голубые стрелы вонзились мне в сердце и навечно застряли там.
Конан не был искушен в искусстве галантных баталий, и бесхитростный комплимент, сотворенный им, удивил прежде всего его самого. Выразительный взгляд девушки, который она подарила ему, опуская лук, показал, что даже опасные, напоминающие оружие создания не глухи к пылким словам.
