Что касается девушки, то она жила в безлюдном чистилище, не приближаясь ни к аду, ни к раю. Она просто жила, вдыхая и выдыхая, вдыхая и выдыхая. А что еще нужно, по правде говоря? Да, ее существование безрадостно. Но почему я чувствую себя виноватым? И пытаюсь освободиться от груза несуществующей вины перед этой девушкой. Девушка эта — я вижу, она почти вошла в мой рассказ — девушка эта спала в холщовой рубашке, испачканной подозрительными бурыми пятнами. Холодными зимними ночами она сворачивалась клубочком, чтобы заснуть, согревая себя своим собственным теплом. Она спала с открытым ртом из-за хронического насморка, изможденная, проваливаясь в сон.
Должен добавить нечто очень важное для восприятия моего рассказа: мое повествование от начала и до конца сопровождается легкой, но постоянной зубной болью. Эта история сопровождается так же плачущими звуками скрипки, на которой играет очень худой человек на углу. У него такое вытянутое и желтое лицо, как будто он уже умер. Вполне возможно. Я говорю так длинно, потому что боюсь, наобещав слишком многое, дать малое и самое простое. Ведь эта история почти ничто. Единственный способ начать — это собрать все свое мужество и — одним махом, как купальщик в ледяную воду. И вот я начинаю, сообщив, что она была неподготовленной. Неподготовленной к жизни. Ей не хватало умения приспосабливаться. Совсем недавно она поняла, что ей не хватает самой себя. Если бы она была способна выражать свои мысли, она бы сказала: мир не принадлежит мне, я не принадлежу себе. (Мне будет трудно написать эту историю. Хотя у меня нет ничего общего с этой девушкой, я дальше буду писать все через нее, превозмогая свои страхи. Факты вопиют, но рядом с фактами есть шепот, он-то меня и интересует).
Ей не хватало умения приспосабливаться. Поэтому она ничего не могла сказать в свою защиту, когда (вдруг) шеф фирмы, где она работала, грубо заявил ей (грубость эту, казалось, провоцировала сама ее глупая физиономия, которая, как говорят, кирпича просит), заявил, что оставляет на работе Глорию, ее подругу, а ее увольняет, потому что она делает слишком много ошибок и без толку переводит бумагу. Вот что он сказал. Девушка думала, что она должна что-нибудь ответить, и вежливо сказала своему тайно любимому шефу:
— Простите меня, пожалуйста.
Сеньор Раймундо Силвейра — он уже собрался уходить — обернулся, удивленный этой неожиданной покорностью и каким-то странным выражением на лице машинистки, и сказал уже не так грубо:
— Ну, никто вас сейчас не увольняет, можно еще подождать.
Она пошла в умывалку, чтобы побыть одной и прийти в себя от этого уведомления. Она машинально посмотрелась в зеркало, венчавшее грязную и потрескавшуюся, полную волос раковину, которая так была похожа на ее жизнь. Ей показалось, что тусклое темное зеркало не отразило ничего. Не потеряла ли она случайно свой материальный облик? Вскоре иллюзия развеялась, и она увидела свое деформированное зеркалом лицо с огромным, как у клоуна, носом. Она смотрела на себя и спокойно думала: такая молодая и уже с червоточиной.
(Есть те, кто имеет. И те, кто не имеет. Это так просто: эта девушка не имела. Не имела чего? Не важно: просто не имела. Если вы поняли меня — хорошо. Если нет — тоже хорошо.) Но почему я трачу время на эту девушку, когда я жажду лишь спелую золотую пшеницу, налитую соками.
Когда она была маленькая, ее тетка, чтобы напугать ее, рассказывала, что вампир — тот, что впивается человеку в горло, высасывая из него кровь, — не отражается в зеркале. Она думала, что не так уж плохо быть вампиром, тогда бы кровь окрасила ее мертвенно бледное лицо; казалось невероятным, что в ее жилах есть кровь, еще менее вероятным — что она когда-нибудь прольется.
Эта девушка сутулилась, как вышивальщица. Она еще в детстве научилась вышивать. И добилась бы в жизни гораздо большего, если бы посвятила себя тонкой работе вышивальщицы, может быть, по шелку. Или еще лучше: бисером по блестящему атласу, поцелую души. Тончайшая работа. Кропотливый труд муравья, который несет на спине крупинку сахара. Она казалась дурочкой, но не была ею. Она не знала, что несчастлива. Это потому, что она верила. Во что? В вас, но не обязательно верить в кого-то или во что-то, нужно просто верить. Это иногда приносило ей радость. Она никогда не теряла веры.
(Эта девушка до безумия раздражает меня. Я опустошен ею. Я тем больше выхожу из себя, чем меньше она протестует. Я взбешен. Я готов бить чашки и стекла. Как мне отомстить? Или лучше, как мне восстановить справедливость? А, знаю — любя своего пса, у которого больше еды, чем у нее. Почему она не протестует? Есть в ней хоть немного твердости? Нет, она безответна и покорна.) Еще я вижу ее глаза, огромные, круглые, вопрошающие — она смотрела, как раненая птица — возможно, из-за увеличенной щитовидки. Эти глаза спрашивали. Кого? Бога? Она не думала о Боге, а Бог не думал о ней. Бог — тот, к кому удается прикоснуться. Когда отнимаешь руку, появляется Бог. Она не задавала вопросы, догадываясь, что на них нет ответов. Или она была слишком глупа, чтобы спрашивать? И получать «нет» в лицо. Возможно, вопросы без ответа все же нужны, чтобы кто-нибудь когда-нибудь не заявил, что она и не пыталась спрашивать. Но она, похоже, сама себе ответила на вопрос «почему?» — потому что. Существуют ли другие ответы? Если кто-то знает лучше, пусть придет и скажет, я жду этого уже много лет. А пока по синему-синему небу плывут белые облака. Все для Бога. Почему хоть чуточку не для людей?
