Час ведьмы - [94]

— Нет, это вы меня простите за мой гнев. Мы оба знаем правду и подозреваем нашу служанку. Вы же о ней в первую очередь подумали, верно?

— Да, скорее всего.

— Иногда, когда ваш взгляд останавливается на мне, я задаюсь вопросом: видите ли вы кого-то кроме бесплодной и ядовитой гадюки?

Он спрыгнул со стола и встал перед ней. Взял ее руки в свои и нежно погладил между большим и указательным пальцами правой руки.

— Я, скорее, готов превозносить ваш гнев. Мне безразлично, что вы можете быть бесплодны. А если вы гадюка, то — в моих глазах — довольно привлекательная.

Какое-то время оба молчали, и она слышала только крики чаек снаружи.

— Мэри.

Она ждала.

— Я вижу лишь ангела, с которым этот мир так жестоко обходится.

И, когда он наклонился поцеловать ее, она приоткрыла губы, и на этот раз не было никого, кто бы мог увидеть их или помешать им.

Следующие два дня шел дождь: то и дело хлещущие потоки ледяной воды — но морозов не было, и даже ночью двор не покрывался льдом, а деревья наутро не клонились под тяжестью сосулек. А поскольку дождь не замедляет жизнь города так, как снег, все вокруг стало унылым, мрачным, в том числе и настроение Томаса. Вместе с ним скисла и Кэтрин. Мэри утешалась тем, что скоро, к добру или к худу, она сделает свой ход.

В воскресенье в церкви она молилась, но, как бы глубоко ни заглядывала себе в душу, не находила присутствия Господа. Вместо этого она ощущала присутствие смертных, которых люто ненавидела, хотя — знала — ненависти достоин разве что Люцифер.

Но она также чувствовала присутствие Генри Симмонса и знала, что он тоже чувствует ее. Он был ее будущим, а она — его. По крайней мере, до тех пор пока она дышит. Во всяком случае, пока она в качестве воздаяния не полетит в адский огонь.

Она спала, когда Томас вернулся из таверны в понедельник ночью, и проснулась, как только он залез в постель и стал задирать ее сорочку. Облака развеялись — наконец-то, — и комната была залита лунным светом. Томас был пьян и груб, и она уже готова была уступить, несмотря на то что он разбудил ее, но потом вспомнила, что у нее пошла кровь сразу после ужина и между ног у нее ткань, которая оскорбит его.

— Томас, — начала она сонным голосом, — сейчас мой цикл. У меня кровь.

Но он не слушал и уже потянулся туда. Нащупав тряпку, он с отвращением отпрянул. Его гнев не заставил себя ждать от досады, подхлестываемой пивом и дождем.

— Ты бесплодная женщина, вонючая, грязная, никчемная жена, твое тело только и делает, что отвергает меня, — злобно прошипел он. — Навозная куча. Ходячая кровяная навозная куча. Твоя кровь никогда не иссякает, проклятие на твою и мою головы.

Он сел, прижал ладонь к ее рту, затем взял ее за левую руку, проткнутую осенью, и с силой ударил об угол ночного столика. Мэри закричала от боли, раскаленными волнами окатившей ее конечность, но он заглушал ее вопль. Вряд ли Кэтрин что-то услышала.

— Ты отвратительна, и твои слезы меня не трогают. Хоть захлебнись в них, мне все равно, — прошипел он ей на ухо. — Невелика потеря. Никто не станет оплакивать твою смерть.

Томас отпустил ее руку и сел с другой стороны кровати, с ее. Он был босиком, и его покачивало. Мэри захлестнул страх, словно она уже знала, что случится дальше, но женщина ничего не могла сделать, чтобы предотвратить это: остановить его. Все случилось слишком быстро, к тому же от боли в руке звенело в ушах и ее как будто оглушило, как птицу, случайно влетевшую в оконное стекло. Его мотнуло в сторону стены, в угол, где из доски торчал гвоздь, он наступил на него голой ногой и закричал. Из его глотки вырвался долгий громкий крик, точно раненого льва, он попятился и оперся о стену. Кэтрин наверняка все слышала. Томас наклонился, чтобы вытащить гвоздь. Мэри была так уверена, что должна его остановить, как никогда прежде. И она подавила агонию, терзавшую руку, перекатилась на кровати, села и тоже встала.

— Томас, — сказала она, — любовь моя, это может подождать до утра. Что бы это ни…

— Это чертов гвоздь! — рявкнул он и вытащил его из пола. — Вот что это!

Он был в ярости, и она понимала, что сейчас муж вырвет доску из пола, а этой ночью лунный свет так ярок, что тайник точно станет заметен. Он увидит бутылочку с ядом. Она положила руки ему на плечи, несмотря на то что левая разрывалась от боли, и сказала:

— Прошу тебя, вернись в постель. Что бы ни разозлило тебя, оно по-прежнему будет там, когда солнце взойдет, а ты выспишься.

Он посмотрел на нее и как будто успокоился. Сел рядом с ней на кровать и принялся изучать гвоздь, держа его между большим и указательным пальцами. Наутро он починит доску. Мэри думала о том, что ей придется не спать до тех пор, пока он не захрапит, и тогда перепрятать яд.

— Да, что бы ни разозлило меня, — пробурчал он, — оно по-прежнему будет там, когда солнце взойдет. Жаль, что ты никуда не денешься. И если ты решила изойти кровью, чтобы оттолкнуть меня, то пусть льется кровь.

И не успела она понять, что он делает, как он взял гвоздь поудобнее и, точно кинжал, вонзил его в ладонь ее левой руки, и она пронзительно закричала от боли.

— Кэтрин, — крикнул Томас, — твоя хозяйка наступила на гвоздь в расшатавшейся доске! Я сам только что на него наступил. Не беспокойся, с нами все хорошо.