Час ведьмы - [68]

— Однако, когда вы обвинили меня в том, что я воткнула их в землю, вы были очень напуганы. Я не забыла. Вы обвинили меня в злом умысле или заговоре с Нечистым. Мы боялись.

Мэри отложила рубашку и отметила, какая острая была иголка. Она вспомнила, как вчера сидела на полу с ножом.

— Тогда с чего ты вообще решила, что я ведьма? Если я боялась, разве это не доказывает, что…

— В ту ночь я увидела вас за работой. Вы явно не хотели, чтобы кто-то догадался.

— Это справедливо, — согласилась Мэри. — И ты права: когда я впервые обнаружила вилки, я испугалась.

— Тогда, если позволите, я повторю свой вопрос: если вы не закапывали пестик и зубья Дьявола, то кто это сделал?

— Я не знаю.

Кэтрин посмотрела на стиральную доску и кивнула, как будто ей в голову пришла какая-то мысль.

— Может быть, именно это и пугает меня больше всего, когда я думаю, в каком доме опять живу.

Мэри старалась не раздумывать слишком много над тем, что она делает, но она чувствовала, что ею движет желание разделить с Генри Симмонсом ту боль, которую он согласился принять ради нее. Она знала, что ей будет мучительно больно смотреть на экзекуцию: это только усугубит ее собственную гнойную порочность и чувство вины. Но Томас не запрещал ей смотреть на то, как будут наказывать Генри Симмонса. Она предположила, что ее мужу даже в голову не могло прийти, что ей захочется это сделать. Именно поэтому, закончив с шитьем, она напомнила Кэтрин, что Томас захочет мяса на обед, и задала вопрос, ответ на который знала заранее:

— У нас достаточно хлеба?

— Нет, мэм. Мне испечь еще? Или сходить к Обадии Вуду?

Мэри покачала головой.

— Я сама схожу. У тебя еще много работы, а мне будет приятно прогуляться.

Вуд был болтливый старик, даром что приобщенный к церкви. Мэри потеплее оделась: облачилась в свой самый тяжелый плащ с капюшоном, аккуратно надела перчатку на левую руку и намного быстрее — на правую. Она сомневалась, что из-за плохой погоды пристав перенесет назначенное судом наказание, и даже подумала, что холод и снег сослужат несчастному пользу: может быть, от них кожа на спине онемеет и боль смягчится.

Снег все падал, и мостовая стала скользкой. Мэри два раза чуть не упала по дороге в город, ноги выскальзывали из-под нее, точно лед на мостовой издевался над ними, но каждый раз ей удавалось восстановить равновесие, после чего она клялась себе, что будет идти медленнее. Насколько она знала, причин для спешки не было: экзекуция либо уже закончилась, либо ее отложили. Она прошла мимо хлебной лавки и в окно увидела, что у Обадии еще много хлеба. Она сможет купить буханку на обратном пути. Снег словно укутал весь мир, все вокруг стало прекрасным и мирным, несмотря на цель ее прогулки.

Подойдя к площади, сквозь снежную пелену Мэри увидела небольшую толпу у эшафота, где набожные наказывали неправедных. Обычного гомона слышно не было, но Мэри приписала это холоду, а не мрачной обстановке. Она не раз видела, как хулили преступников, когда они стояли под ударами кнута или в кандалах под солнцем в гавани. Разве не при ней дети Хаулендов недавно пытались еще сильнее помучить старого квакера, когда того секли и гнали по улицам города? Но при этом она не слышала ни ударов, ни криков Генри. Либо экзекуцию еще не начали, либо уже закончили, потому что на таком маленьком расстоянии никакой снег не мог бы заглушить свист плети. Мэри сомневалась, что найдет в толпе тетю или дядю Генри — она бы не пришла, если бы полагала иначе, — потому что они, конечно же, не одобрили его поступок. Пытаться поцеловать замужнюю женщину? Это серьезное прегрешение. Однако она все равно натянула капюшон поглубже, на случай если среди зрителей окажется кто-нибудь, знакомый с ней, до кого дошли сплетни насчет нее и Генри Симмонса.

Подойдя к толпе, Мэри поняла, что — хорошо или нет — она пришла как раз к началу наказания, и ощутила одновременно тревогу и сожаление от того, что ей сейчас предстоит увидеть. Но она знала также, что выбора у нее нет: она должна быть здесь. Пристав как раз закончил чтение обвинения — в прелюбодеянии, — после чего капитан стражи, которого Мэри видела впервые (это был высокий мужчина со светлой бородкой, подчеркивавшей точеные скулы), взял плеть и стал разматывать ее. Наказание включало в себя пятьдесят ударов плетью и заключение у позорного столба до заката.

И там был он: без рубашки, голова и руки в кандалах, черный замок скреплял деревянные плашки, припорошенные снегом. Пальцы сжаты в кулаки, волосы обледенели. У Мэри перехватило дыхание, она мысленно помолилась за него и попросила прощения за свои деяния. Большинство зрителей стояли позади Генри, чтобы видеть его спину. Мэри задержалась перед ним. Он склонил голову, но она не могла понять, что тому причиной: усталость или покорность судьбе. Уж точно не униженность. Генри Симмонса, как и любого смертного, можно было пристыдить, но сейчас об этом и речи не шло. Он сам пошел на это. Его грех был актом непокорности, рожденным из высокомерия и гордыни. И Мэри была уверена, что он не боится. Она боялась сильнее его. Его высекут, и ему будет больно — очень больно, — но потом все закончится. Мэри полагала, что он не из тех, кто не в состоянии вынести побои. Нет, скорее всего, он склонил голову потому, что устал, или хотел, чтобы все это поскорее закончилось, или он злился, оттого что наказание отняло у него день, украло его время.