Час ведьмы - [69]

Капитан поднял плеть и нанес первый удар, звук пронесся сквозь падающий снег, точно одиночный пронзительный раскат грома, и в тот момент Генри рефлекторно вскинул голову, его глаза были широко распахнуты, а из открытого рта вырвался едва слышный хрип. Мэри вздрогнула. И тут толпа наконец заговорила, все как один громогласно поносили Генри, их голоса сливались в единый поток насмешек и гогота, его называли грешником, мерзавцем и негодяем, а когда второй удар обрушился на его спину, Мэри подняла руки и откинула капюшон. Если он вынужден терпеть это ради нее, то она не станет прятаться в тени. Их взгляды встретились. Каждый раз, когда плеть вгрызалась в него, его тело дергалось, как марионетка в руках неопытного кукловода, и он моргал, но продолжал смотреть на нее, щурясь, точно пытался прочитать мелкий шрифт в документе, сидя за своим столом в конторе дяди Валентайна, и Мэри была уверена, что видела в этом взгляде благодарность. Он был рад, что она пришла.

Тем временем между шестым и седьмым ударами на толпу вдруг нахлынуло стремление к упорядоченности, и зрители начали считать вместе с капитаном, словно в отвратительной алкогольной игре, одной из тех, в которые, насколько было известно Мэри, играли в питейных заведениях.

Когда капитан закончил, он взял ведро — Мэри сначала показалось, что там снег, но потом она поняла, что это соль, — и опрокинул его содержимое на спину Генри. Затем свернул плеть, спрыгнул с помоста и протолкался через толпу зрителей. Когда Мэри снова посмотрела на Генри, она заметила, как он едва заметно покачал головой; по его лицу, несмотря на холод, снег и сосульки в волосах, катился пот. И Мэри поняла, что если сначала он еще мог порадоваться ее присутствию, то теперь он встревожен и хочет, чтобы она ушла.

Какое-то время она медлила, чувствуя, как снежинки оседают на ее лице и чепце. Она ощущала их на ресницах и носу. Ее рвало на части. Он дернул головой влево — с ее стороны — вправо, — и она обернулась, ожидая увидеть матушку Хауленд или, не дай бог, своего мужа. Но не увидела знакомых лиц. Он просто указывал на улицу, настаивая, чтобы она ушла.

И тогда она натянула капюшон обратно и стерла снег с лица. Те, кто пришел поглазеть на зрелище, увидели то, что хотели, и уже начали расходиться; так что она обогнула столб, чтобы посмотреть на истерзанную спину Генри: следы от ударов, протянувшиеся от поясницы до плеч, набухли и кровоточили — и Мэри почувствовала прилив тошноты, потому что все это напоминало шмоток плохо разделанного мяса, а не человеческую кожу. Кровь струилась по спине Генри и впитывалась в брюки, а на снегу внизу как будто алели пятна мадеры. Помимо длинных черных линий, полосовавших его спину, кое-где были пятна, одно практически в форме звезды, — Мэри поняла, что это открытые раны.

Она протерла глаза, которые слезились вовсе не из-за снега. Сожаление и грусть грызли ее изнутри. Она сделала это с Генри Симмонсом: она набросила ему на плечи эту изуверскую ливрею, это она облекла его в эту мясистую мерзость.

Но он прав: ей нужно собраться с силами и уйти отсюда. Что она и сделала. Она ушла от столба, вспоминая, под каким предлогом пришла в центр города. Хлеб. Обадия. Она аккуратно потерла левую кисть, в которой срастались кости, и подумала о том, как ничтожна она. О том, как ничтожен человек. О том, что гнев вновь забурлил у нее внутри.

Она этого так не оставит. Не оставит.

Да, она купит свой хлеб и вернется домой. Она вспомнила одну пьесу — нечестивую пьесу, да, но тем не менее она была с ней знакома. Строчка из диалога, точно птичка в небе, витала где-то далеко в тумане, но все же она ее не выдумала. В ней говорилось что-то о фунте мяса. Она пришла ей на память именно сейчас, когда она увидела истерзанную спину Генри и осознала несправедливость, царящую в ее мире.

К концу зимы — если не раньше — она получит свой фунт мяса.

На выходе из хлебной лавки Мэри и Ребекка Купер заметили друг друга почти одновременно; рядом с Ребеккой шли двое ее детей. Вспомнив печеные яблоки с изюмом и то, что Перегрин готовила их вместе с Ребеккой, Мэри сразу же насторожилась. Но ее подруга — или, по крайней мере, женщина, которую она считала своей подругой, — лучезарно улыбнулась и бросилась к ней, потащив дочку за собой и подталкивая сына вперед.

— Мэри! — воскликнула она. — Я слышала, что ты вернулась к Томасу.

— И ты считаешь это поводом для радости сейчас, зная, что он за человек и как со мной обошелся?

— Нет. Я просто рада тебя видеть. Я соскучилась по тебе, вот и все.

Мэри кивнула.

— Извини. Я зря на тебя набросилась.

Ребекка взяла ее правую руку в свои и сказала:

— Я тебя понимаю. Конечно, решение совета тебя расстроило, я не хотела недооценить твои чувства. Мне тоже горько за тебя. Скажи: твоя рука заживает?

— Ну да.

Дочка Ребекки с любопытством разглядывала ее, и Мэри подумала о девочке, которая приходила к ней во сне.

— Я рада. Правда. Я приду к тебе в гости. Можно?

— Буду рада тебя видеть, — ответила Мэри.

— Тебе и твоим родителям понравилось наше с Перегрин угощение? — Она показала рукой на детей. — У них это любимое лакомство.