Час тишины - [92]

Перед ней мелькали знакомые лица, фигуры, они приходили и уходили, она перебирала в уме старые фразы, сказанные на набережной или по дороге с факультета в дребезжащем трамвае, в лодке, мерно раскачивающейся под тяжестью тел.

— Ты слишком избалована, — сказал он ей. — Когда ты наконец поймешь, что жизнь совсем не та, какой ты пытаешься ее себе представить?

Она не ответила, взяла связку инструментов — у школы их уже дожидались люди, а они еще не собрали своих приборов.

— Что ты хочешь им сказать? — спросила она, когда они уже выходили из людской. — Ведь до сих пор неизвестно, когда все-таки начнут строить.

Они подходили к толпе, толпа гудела словно улей, над этим гулом высоко взмывал чей-то пьяный тенор.

— Перепились, — заметил он. — Что я могу сказать, кроме того, что знаю?

Он вскочил на каменную стенку перед школой, огромный цветок подсолнуха касался его плеча. Ему показалось, что в воздухе стоит острый запах самогонки, они явно выпили, учитель был прав, они думают о нем бог знает что и готовятся к скандалу, поэтому и напились для храбрости.

Но на этот раз он ничего от них не хотел, скорее, наоборот, хотел поделиться с ними хорошими вестями: должны строить плотину, будет заработок, избавятся наконец от воды. Жаль, конечно, что он не мог говорить о своем проекте, тот был гораздо проще и поэтому реальнее и понятнее — этим же он мог их только удивить: здесь пролагались новые русла рек, строились шестиметровые ворота, насосы, за день вычерпывающие озеро воды.

Темнело, прямо на него шла туча, толпа гудела пьяными голосами, и над этим гудением неизменно висел пьяный тенор — никогда он не слышал этой песни.

Жена присела на ту же стенку позади собравшихся. Будет гроза, подумала она, а Мартина они все равно не слушают, не верят ему. Сколько раз они уже так стояли на заборах и за заборами, убеждали в чем-то людей, а те им все равно не верили. А ведь то, в чем они их убеждали, было для них так полезно, и они им не лгали. Говорили одну правду, чистую правду. Но люди все же предпочитали затыкать уши. Лишь бы только не слушать.

Ей показалось полной бессмыслицей, что она сидит на чужом заборе, в чужой деревне, где вместо обычных дворняг сторожат полуборзые и где толпа пьяных мужиков даже не делает вида, что им интересно то, о чем им рассказывают.

Тенорок замолк.

— Хватит трепаться, — раздался вдруг чей-то голос, — нам это ни к чему.

Наступила напряженная тишина. Потом взвизгнул тенорок:

— Значит, ты снова пришел отбирать у нас землю. Да только мы плевать на тебя хотели.

Потом голоса рассыпались, кто-то заорал:

— Убейте его, свинью! — Но крик этот как-то утонул.

Она так и не поняла, что потом произошло, только видела, что он защищает лицо руками, послышался звон стекла, кто-то разбил в школе окно, и большой желтый цветок тяжело упал на землю. Она смотрела на сломленную головку цветка, откуда-то возникло старое поле подсолнухов, сломленное поле, это там лежит твоя голова — они убьют нас.

Она истерично засмеялась, и слезы полились у нее по лицу — они убьют нас! Опомнитесь, вы сошли с ума!

Она зажмурила глаза, но слезы продолжали течь из-под судорожно сжатых век; он пробился к ней, на лице синел кровоподтек.

— Пошли быстрей!

Прямо над башней костела блеснула молния. Зигзаг света, испуганная курочка перебежала дорогу. Куда денешься в такую грозу? Бегство показалось ей бессмысленным, тем более что сознание зафиксировало собачий лай.

Спустят на нас собак. Она больше всего на свете боялась собак, а этих особенно. Безобразно маленькие головки на паучьих ногах. Пауки с песьими головами. Она слышала безумный вой и мягкий топот собачьих лап, горячее дыхание касалось ее ног.

Она оглянулась, сразу за собой увидела высунутый язык, нога у нее больно подвернулась, она издала несколько отчаянных воплей — надо защищать шею.

— Не бойся, — сказал он ей, — и не кричи!

Они не бежали, и все же она не могла перевести дыхание.

— Прогони собак! — Она слышала теперь их лай со всех сторон.

Он выдернул из забора планку.

— Не бойся, — сказал он ей еще раз.

Последние избы — желтое дрожание колосьев под хмурым небом.

— Прогони собак!

— Они отстали.

— Прогони собак. Я все время их слышу.

— Говорю, отстали, — повторил он злобно.

Она обернулась, ветер поднимал пыль с опустевшей дороги.

— Надо идти лесом, — решил он, — возвращаться теперь нельзя, они слишком пьяны.

— А куда мы дойдем?

Он не ответил, видно, не расслышал вопроса. В конце концов какое это имеет значение, куда они дойдут.

Хлеба волновались в порывах ветра, слышался странный шелест и треск невидимых стеблей, грохот в высоте и колыхание больших усталых пресмыкающихся. Волновалось и пастбище, и ядовитая зелень болотных вод: тучи комаров висели над землей и набрасывались на нее. Почему эти люди так себя вели? Что мы сделали им плохого? Она все больше думала об этом. Все они казались милыми и почтенными, и все-таки в глубине души она никогда не могла избавиться от ощущения, что они чужие, что мысли их принадлежат совсем иному миру: в них переплелись и Христос, и графы, и давние лозунги самых разных партий, они прятали их за улыбками, за поддакиванием, но когда дело дошло до горячего — спустили собак… Какое притворство! Разве можно иметь дело с такими людьми? Только бить. Бить их.