Час тишины - [90]

Но и он, видно, не знал, как этого достичь. А она. ему не помогла, даже не сумела понять, чего он хочет.

И вдруг она поняла, что вся их жизнь и их любовь не удались только по ее вине, потому что она была неудачницей — жила ничем и ни для чего. Жила рядом с ним, как живут рядом с людьми лошади или аисты. И она даже задрожала от беспредельного горя, от жалости ко всей своей жизни, к тому, чего не сумела понять, к тому, что пропустила, чему позволила пройти мимо, к долгим пустым годам, к тому, что не сумела воспользоваться тем, что он мог ей дать.

Теперь ей казалось, что она смогла бы жить лучше, так, чтоб каждое мгновенье что-то приносило с собой и что-то изменяло в жизни, а главное — воздвигало бы стену между ней и темнотой, в которую может погрузиться жизнь. Она решила, что все это ей нужно сказать Павлу, и в ту же минуту все случившееся исчезло из сознания, и она видела только то, что должно было быть.

Стояла глубокая ночь, ни одно окно не светилось. Она остановилась у последнего домика, горло ее сжалось от волнения.

— Павел! — закричала она.

Она стояла, ноги ее медленно засасывала грязная каша, но она не замечала ничего, кроме безмолвной тишины и собственного дыхания.

— Павел! — закричала она снова. — Павел!

В окне показался желтоватый свет фонаря, она услышала шаги за стеной, быстро пригладила волосы, облизала пересохшие губы.

— Это ты, девушка? — сказал старый Молнар. — Проходи, проходи.

Она молча пошла за ним.

— Проходи, девушка, тебе тяжело одной.

Она сидела на кривом деревянном стуле, над головой ее низко нависла балка, старый шкаф еще больше облупился, низ его весь был забрызган грязью.

— Он ушел, — сказал старик, — ушел, а куда — даже мне ничего не сказал.

Старик сидел напротив нее на разостланной постели, но смотрел куда-то мимо нее.

— Очень на него все это подействовало… А теперь эта вода. А ты? Осталась совсем одинокой!

Она не слышала, что он ей говорил. Только поняла, что Павла здесь больше нет — он ушел, они уже не встретятся, и она не сможет ему ничего сказать.

— Кругом беда! — говорил старый Молнар. — И ты вот осталась совсем одна. Но маме, бедняжке, там будет лучше.

Он знал, что ему следовало бы на нее сердиться, презирать ее за то, что она обидела его сына. Но у него было слишком мягкое сердце, чтоб он мог презирать людей.

— Что теперь будешь делать? — спросил он.

— Не знаю. Хотела поговорить с Павлом.

— Да, да. Только кто знает, где его найдешь? Он даже мне ничего не сказал. Но туда, где вы были, туда он не вернется. Говорил что-то о проекте здесь, на равнине.

Она встала.

— Не думай ни о чем, — сказал он ей, — молись за нее, за бедную.

Он пошел вслед за ней к двери, и она прошептала:

— Прощай, отец.

Потом снова брела по грязной дороге, не молилась, нет, только отчетливо слышала голос, который звал ее на остров, где растут сахарные пальмы, и она невольно улыбнулась этому голосу — ведь он принадлежал далекому прошлому.

Наверняка найдет что-нибудь хорошее, решила она. Как бы мы могли жить!

Она вошла во двор, но в дом войти побоялась — там лежала одинокая мертвая.

Села у колодца на сруб, спрятала лицо в ладони и стала ждать, когда придет к ней прохладный сон.

Это был длительный час тишины

На лугах отцветала нескошенная трава. Скот ревел от голода, по запыленным дорогам сновали машины с бригадниками и детьми из школ. Люди выскакивали из машины на чужие поля, везли хлеб в чужие риги, кормили чужой скот, а за их спиной громко покрикивали те, за кого, по существу, они работали — те посмеивались, порой угрожали, а вечером, когда машин уходили, шли в поля, чтобы снова навести старые межи.

У него была своя работа, и все это его не касалось, но жена ездила на поля почти ежедневно. Школьникам работать не хотелось, ведь, что ни говори, начались каникулы, и вся работа ложилась на плечи нескольких учителей — им приходилось доить, разбрасывать навоз, кормить свиней и косить сено; она возвращалась домой усталая до бесчувствия, молча съедала ужин, почти ничего не говорила, а если вдруг начинала беседу, то только о том, как прошел день, она даже думать не могла о чем-нибудь другом.

Возможно, сейчас происходило как раз то, о чем она некогда мечтала; что-то большое потрясло людей и теперь подвергало испытанию ее любовь. Но ничего значительного она не видела в том, что происходило. Она испытывала скорее разочарование, ее снедала тоска — на что только способны люди. Их тени преследовали ее и молча посмеивались.

— Куда девался ум у людей? — утомленно жаловалась она. — Ведь они же вредят сами себе.

— Это наша вина, — отвечал он. — Мы сами будили в людях гнев, а гнев всегда ведет к утрате разума.

— Зато ты слишком разумен, — оборвала она. Любое несогласие и сомнение раздражали ее, они вызывали в ней ненависть или слезы. Хуже было другое — она сама начинала сомневаться в правильности того, что делалось — все так, все неизбежно, — но она пугалась своих сомнений, они казались ей отступничеством. Она не хотела их допускать и больше всего обнаружить их перед ним.

— Может, это и хорошо, что не все проходит гладко. Хуже, когда они молчали и не соглашались. Ты же знаешь, что мы их не убедили. Теперь они хоть что-то стали делать по-своему. Ну, а потом, когда гнев утихнет, все равно им придется что-нибудь решать.