Час тишины - [83]
Глава восьмая. ЯНКА
1
Янка сидела в маленьком привокзальном буфете, вокруг цыганки с детьми, мужики в резиновых галошах на босу ногу, смесь языков, цветастые платки, широкие черные юбки; она купила немного колбасы и бутылку минеральной воды, у стойки мотался пьяный старик с благородным лбом, в руках у него была кружка пива, и кто-то все подливал ему в эту кружку апельсиновой воды.
Старик заметил Янку и подошел к ней.
— Зачем тебе царица Савская? Не было никакой царицы, никакой Савы. А людям все равно, знай себе ищут новых кумиров.
Снова она была дома.
Поговорю по крайней мере со знакомыми. Она не радовалась дому, хотя уже и не боялась пустого одиночества, в которое возвращалась. Когда-то она бежала отсюда — так хотелось ей любых перемен. Перемены не могли произойти в ней, поэтому она во что бы то ни стало хотела найти их вне себя. Но человек не может без конца жить в постоянных переменах, поэтому рано или поздно приходится обращаться к самому себе или смириться. Она привыкла смиряться с тем, что есть, и заметила, что так поступает большинство людей. Это ее успокаивало. Так проходил день за днем, жила она маленькими радостями и скучными заботами и, как все, только приговаривала: «Такова жизнь!» Да и в самом деле, что еще можно назвать жизнью?
Впрочем, ей не дали возможности бездельничать — взяли ее референткой в бригаду; должность хотя и небольшая, но она доставляла уйму утомительных забот. Все время она линовала бумагу, заполняла графы, звонила по телефону или отсиживала на заседаниях, где всегда говорилось об одном и том же: о подготовке рефератов, торжествах и подведении итогов, всегда говорилось только о работе, короче, о том, чем и среди чего она жила, а это еще больше утомляло.
Но вместе с тем в этом было какое-то успокаивающее утомление. Не оставалось времени и энергии даже на собственное воображение, всегда рисовавшее что-нибудь постороннее, во всяком случае не то, чем жила она и чем жили остальные люди вокруг нее.
Только во сне ее посещали особенные, красочные видения: солнечные пастбища и мягкие кресла, рыжие лисицы с шелковистой шерсткой, танцовщики, которые раскачивали ее на руках, а потом вели к золотому алтарю.
Когда она просыпалась, на нее обрушивалась вся проза жизни, она вспоминала о том, какая в действительности была у нее свадьба, думала о несбывшихся надеждах и иллюзорных представлениях — ничего из этого, собственно, не осуществилось. И любовь, и вся ее жизнь теперь часто казались ей сплошным обманом, вроде церковной проповеди, которая много обещает, опьяняет музыкой органа и запахом кадила, а выйдешь из храма божия — и опять одна-одинешенька в пыли немощеной дороги, а вокруг, как и вчера, как и завтра, только гогочут гуси.
Иногда она себе говорила: сбегу, сбегу от всего и начну новую жизнь. Но ей некуда было бежать, и она не знала, как начать новую жизнь.
Кто-то положил ей руку на плечо.
— Янка, ты что тут делаешь?
— Ах, боже мой, Йожка!
Она вспомнила, что еще не привела себя в порядок после дороги и быстро пригладила волосы.
— А мужа в Чехии оставила?
— Да, приехала одна. Получила телеграмму, что маме плохо. Ты ничего об этом не знаешь?
Она вынула из сумки телеграмму и протянула ему.
Он равнодушно заглянул в телеграмму.
— Не знаю. Я теперь редко бываю дома. Что там делать?
Йожка был слегка пьян. Он очень постарел. Под глазами висели желтые мешки, черные волосы поредели и утратили блеск.
— Ты что так смотришь на меня? — И он потрогал небритое лицо. — Испохабили мне всю жизнь… А ты как?
— А меня уже взяли в канцелярию, я работаю секретарем.
— Ах ты, дама.
— Ну, таких, как я, хватает, — сказала она тихо, — но есть люди, которые мне завидуют.
Он перенес свою рюмку к ней на столик.
— Ну что это за жизнь! — сказал он. — К чему стремиться? Были у меня свои идеалы, все отняли. Почему? Ведь я же эти машины делал из ничего, из всякой рухляди! А они? Они из машины делают рухлядь. И самое плохое — лишают человека всяких стимулов. Ну ради чего человеку Жить? Ну скажи, ради чего? Ради чего, к примеру, тебе жить?
— Ты на машине?
— Да, — ухмыльнулся он, — только не на своей. Но все равно, ты — мой гость, потому что ты — моя старая любовь.
— Не шуми, — попросила она.
Он вытащил из кармана скомканную бумажку в тысячу крон и пошел платить, а она отыскала в сумке зеркальце и гребенку и немного подкрасила губы.
— Ты единственная, — продолжал Йожка Баняс, — кто прогнал меня, как паршивого пса, когда другие зарились на мои деньги. — Он взял ее чемодан и бросил в свою серую «татру», на кузове которой уже не стояло его имя.
— Государственная! А у меня ведь было уже три своих. Шоферы меня величали «шефом». А этот рыжий Шеман, — помнишь? — еще набросился на меня, мерзавец! Ну ему тоже дали от ворот поворот.
Она смотрела на длинный пучок света, вырывавший из тьмы знакомые домики, потом замелькали только деревья, и наконец они оказались в поле. Как странно! Прошло столько лет, думала она, пойди я тогда с ним, может, была бы счастливой.
— Проклятое шоссе! Покрышки так и летят. Слава богу, теперь уже не из моего кармана, — засмеялся он. — А что ты будешь здесь делать? Хочешь, найду тебе местечко у нас? Будешь ездить на линии. Сейчас нужны люди.
