Час тишины - [82]

— Возможно, ты прав, — сказал он, — но я ни с чем подобным не хочу иметь ничего общего. Буду работать, а участвовать во всем этом больше не хочу.

— Как знаешь. — И взгляд его устремился к стеклянному шкафу, где хранилась бутылка. — К такой деятельности трудно принуждать. Ею занимаются только по убеждению. Беда только в том, что у нас мало таких, кто действует по убеждению. — Он встал и задал еще вопрос. — В свое время я, кажется, тебя не спросил. А зачем ты, собственно, сюда приехал?

Сказано это было совершенно спокойно, как бы между прочим, но инженер почувствовал в этом вопросе недоверие.

— Теперь, я думаю, это уже не имеет значения.

— Конечно, — согласился тот все так же спокойно.

Но это спокойствие как раз и раззадорило Мартина.

— Разумеется, я приехал не за тем, чтобы здесь спрятаться, — воскликнул он, — или скрыться. Я вполне мог бы остаться дома и жил бы там гораздо лучше. Это я тебе гарантирую. Намного лучше.

— Конечно, — снова согласился тот и сделал шаг к нему.

— И здесь за эти шесть лет, если тебя это интересует, — говорил он быстро, — я кое-что уже сделал. Кое-какую работу. Возможно, через пару недель ты об этом услышишь.

Тот подал ему руку:

— Мы еще вернемся к этому, ты хорошо сделал, что проинформировал меня.

«Хорошо сделал!» Да, Мартин знал, что хорошо сделал. Но, возвращаясь, он напрасно искал в себе то чувство близости, с которым уходил от него тогда, когда они встретились впервые. Возможно, виной этому был и импозантный кабинет, и этот огромный стол, стоявший между ними.

Он сел в поезд — словно попал в густой клубок тел; вокруг разговаривали, до него долетали обрывки фраз; когда он ехал в тот раз, его не покидало какое-то особенное, придающее силу сознание, что он не один, принадлежит к большому коллективу, стремящемуся к великой цели. Он видел во всем нечто огромное: народ начинает пробуждаться!

В ушах все еще отчетливо звучали фразы, произнесенные Фурдой. Как же он изменился, подумал Мартин о Фурде, и только сейчас до него дошла ошибочная предпосылка этого человека: народ ведь совсем не был отсталым и необразованным, он доказал это уже во время войны, народ понимает, что есть зло и что есть добро; и никто не имеет права не замечать этого и позволять себе возвышаться над ним, никто не имеет права считать, что народ чего-то не чувствует, не понимает, в чем состоит справедливость, счастье или честь; народ всегда понимал это, конечно, некоторые больше, некоторые меньше, как это заведено на свете, как это бывает и среди тех, кто думает, что только они все понимают.

Он вернулся домой и с нетерпением стал ждать, что будет. Действительно, через несколько дней Шемана отозвали из агитационной колонны, но и Мартину больше не приходилось садиться по вечерам в машину и ехать; теперь он сидел дома, изучал столетние записи о наводнениях, сличал старые карты, на которых довольно часто зияли белые пятна, ибо там, где было болото, еще не ступала нога человека.

Он делал бесчисленное количество чертежей, иногда для того, чтобы прогнать одинокое ожидание и мысли о том, что он трусливо бежал от порученных ему дел, он дожидался решения о проекте, а иногда по ночам и свою жену, которая ездила с новой агитколонной, и это ожидание возбуждало в нем какую-то неопределенную надежду, что вот-вот вернется недавнее счастливое чувство удовлетворенности — сознание уверенности, что ты живешь правильно. Но возвращалась только жена — с погасшими, усталыми глазами, обессиленная, пропахшая ветром и запахом плохого табака, возвращалась только тишина, чашка чаю и несколько ничего не значащих фраз.

— Когда же придет решение? — спросила она однажды. — Когда наконец одобрят этот твой проект?

— Вероятно, скоро.

— И сразу начнут строить?

— Ну что ты! Нужно будет сделать еще массу всяких замеров. Пока нет еще нужных карт. Некоторые я, правда, нашел, но и на них есть места, которые еще никогда не замеряли. — Он остановился. — А почему ты спрашиваешь?

— Хочу, чтобы уж наконец начали строить… Хочу что-нибудь строить, большое, с тобой… Нет, ты не должен был отказываться от агитационной работы, — говорила она, — не нужно было ездить в обком. Хотя бы ради проекта тебе не нужно было этого делать.

— Мой проект не имеет к этому никакого отношения! — Потом подумал: «А может, имеет, может, поэтому я туда и ездил?»

Через несколько дней он получил уведомление, что проект его отвергнут как недостаточно масштабный и так далее. Приняли, следовательно, другой. Ему ничего не оставалось, как посмеяться над тем, что они приняли, — над этим великолепным чудачеством, придуманным кем-то в кабинетной тиши; осуществить его, тот, другой проект— дело, конечно, совершенно невозможное, потому что кто бы за все это стал платить?

Жены еще не было, и он вышел из дому. Куда-нибудь, лишь бы выпить. Но сначала он спустился к реке, река напилась весенними дождями, и вода переливалась через плотину. Так, значит, отвергли. Ничего, ничего, повторял он про себя, он даже и не думал, что значит для него этот проект. Что — захотел памятника? Но ведь что-то надо все-таки делать! Он хотел кричать — и молчал, хотел руками преградить дорогу произволу и войне — и не знал, как это сделать. Оставался один только этот проект, а теперь? Теперь уже не оставалось ничего. А это значит — пришла та самая минута, когда пора начать петь. Уже слишком долго он не пел. Он отломил вербовую веточку, вода гудела в реке, но у него был достаточно сильный голос, чтобы перекричать воду.