Час тишины - [25]

Священник внезапно испытал страх перед его угрозой — понял, что еще раз услышит этот голос в самую страшную минуту своей жизни.

В беспокойстве он прошелся по комнате. Уеду отсюда. Всегда, когда волнение брало над ним верх, он представлял себе свой новый приход где-нибудь в горах, далеко отсюда — и никто-то его там не знает! Это мог бы быть приход, заросший хмелем и диким виноградом. Он слышал даже низкий звук старого органа, хор высокими девичьими голосами поет «Аве Мария», девушки в белых платьях подходят к алтарю: в глазах обожание, участие, дружелюбие. Душа его снова легка, она не обременена грехом, свободна и чиста. Он знал, что такого прихода на этом свете нет. Возможно, только на том, другом, на том вечно любезном свете без ненависти. Но он знал, что нет и «того света», ничего нет, кроме этой земли и давней мечты далеких предков и потом еще бесконечных холодных просторов вселенной. Возможно, эти просторы кто-нибудь и сотворил, но в этом случае творец должен был бы быть слишком огромным, слишком всесильным, слишком бесконечным, чтобы обратить внимание на незначительность человеческого бытия.

По старой привычке, а на этот раз и в надежде на лучшее он стал шептать молитву, но вместо милосердной божьей матери… снова увидел трех эсэсовцев и Врабела. Тот только переводил: «Коммунисты и жиды! Вы должны их знать».

— Покорно прошу, евреев у нас нет, мы выслали их по приказу правительства. А большевики…

Так что ж вы замолчали? Смотрите на меня! Не бойтесь, ваше преподобие, они такие же ваши враги, как и наши. Или вы их, или они вас!

Дева Мария, милосердная!

Он почувствовал удар по щеке.

…Он дрожал, на лбу выступил пот. Снова та же самая минута, вечно кружащаяся над его душой; сказать бы только одно-единственное имя, чтобы они успокоились. Тихо, тихо, капля дождя… если б при этом не было хотя бы Врабела, маленького и коварного. Капли дождя., Тихие удары падения: кап-кап-кап, и все же будто грохот в пустоте. Он вытер концом рукава пот со лба.

Только сейчас он толком осознал, что к нему приходил Павел Молнар, очевидно, в надежде получить от него совет и утешение. Вероятно, я его разочаровал и, быть может, навсегда. Какое я могу дать утешение? Не к спасению могу привести, только к греху.

Однако он знал, что ему придется давать утешение — и сегодня, и завтра, — проповедовать и предупреждать от греха, отвращать от ненависти: это было его профессией, и иначе он, собственно, не мог существовать.

«Я не один такой, — подумал он с облегчением. — Сколько людей проповедуют спасение, а мысли их при этом полны ненависти, жажды власти, притворства и гнева, страха и лжи. Я всего-навсего человек, а человек грешен».

Он знал, что будет жить и проповедовать, учить и отпускать грехи, указывать единственный праведный путь, пока ему в этом не воспрепятствует кто-нибудь из людей.

Держать зонт над головой

Это были по меньшей мере десятые двери, десятый человек, его вежливо препровождали дальше, а сами продолжали обсуждать пятый, седьмой вопросы, нервничали, были невыспавшиеся и давно не бритые.

И этот очень нервничал, и у него были усталые глаза, а на лице плохо зажившая рана, одет он был все еще в военную гимнастерку.

— Меня зовут Фурда, — представился он сам инженеру и разрешил ему говорить, подписывая при этом какие-то бумаги; на столе лежала карта, испещренная красными кружками.

— Это все сожженные мосты, наверху сгорело все. А это, знаете ли, низина, на нее сейчас нет времени. Леса там полны мин, каждый день уйма раненых и только один доктор. Нужно бы побыстрее отвести новый участок под больницу, надеюсь, найдем кого-нибудь, кто ее построит.

— Мне все равно, куда ехать.

— Великолепно, — обрадовался этот человек. Его утомленные глаза ожили, он достал из шкафа бутылку, две баночки из-под горчицы, налил их до краев.

— Еще русская, — сказал он. — Вы первый человек, пришедший сюда. По крайней мере из вашего брата. — Тут он заметил у инженера на лацкане маленький значок: серп и молот. — А, значит, у нас с вами общая вера. Можем перейти на «ты».

Он расстелил карту и стал водить по ней пальцем.

— Ты увидишь страшные вещи. А потом узнаешь и нечто необычное. Народ начинает пробуждаться! Будут потрясающие дела! Не знаю, испытываешь ли ты такое же чувство? Сам я из здешних мест. Езжу с утра до вечера по этому краю и глотаю слезы. Нет, ты не можешь себе этого даже и представить. Всю эту нищету. Любой и каждый плевать хотел на этот край. Были здесь венгры, чехи, словаки, и каждый искал только одного, как бы подешевле заполучить рабочих — больше ничего! Здесь нет ни шоссе, ни железной дороги, ни больницы, ни какой-нибудь, пусть самой захудалой, фабрички. И никогда ничего не было. Леса и халупы да деревянные костелы. И во все это еще садили из орудий, да немцы подожгли, но не все сгорело. — Он чуть ли не плакал. — А когда мне начинает казаться, что я схожу с ума от отчаяния, вдруг вспыхивает какая-то надежда. У любой нищеты есть свое дно, а уж когда ниже некуда, оказывается, что можно только выше. Теперь люди не дадут вырвать у себя из рук ни власти, ни земли. Мы этого не допустим. И вот я отваживаюсь думать о том, что будет здесь через пару лет. Еду во тьме, вижу одинокий свет где-нибудь на самом горизонте, закрываю глаза и вдруг вижу — сверкает огнями целый город.