Час разлуки - [10]

— Экий ты телепень, право! — не без запальчивости перебил его Суворов. — Как же так — не узнает? Богу не угодно, что не множатся русские люди!..

Алексей пробормотал «покойной ночи» и поплелся спать. Путь из одной комнаты в другую оказался коротким и безболезненным, но затем произошла легкая борьба с брюками, не желавшими отделяться от него. Наконец Алексей с маху бросился на тахту и провалился в сон.

9

Как страшно, когда уходит любимая женщина. А если с ней прожито много лет, если она аккуратистка, повариха, хозяйка, вложившая душу в квартиру, в которой ты остался, — страшно вдвойне. Сколько мелочей стало привычкой, начиная от сшитой ею варежки — брать горячие чайники и кастрюльки и кончая прозрачными подкладками под выключателями, — чтобы не пачкать обои. Все это постепенно она забирала с собой, не разоряя, а раздевая квартиру. Казалось бы, ничего не изменилось — польский полированный стол, хельга, диваны, ее трельяж, телевизор — все на месте. Но квартира выстудилась, выглядела голой, чужой, нежилой.

А потом пришел черед и мебели: половину, принадлежавшую ей по праву, Алена вывезла, а остальное Алексей отдал родителям, чтобы не напоминало о прошлом. И квартира засверкала новым, дорогим и холодным блеском: ореховым деревом «Ромоны», бронзой и хрусталем, белым металлом музыкальной японской системы: усилитель фирмы «Сони», магнитофон «Акай», проигрыватель «Джи-Ви-Си»… Раз в неделю ловкая женщина средних лет наводила в квартире порядок, гудела пылесосом, протирала полы, утаскивала по две сумки пустых бутылок. Но первое, что сказала Алена, навестив его по необходимым бракоразводным формальностям, было:

— Не видно женской руки…

Он и сам больно ощущал это, слоняясь утром из одной комнаты в другую. Единственное, что осталось с ее времен, были книги. Часть их разворовали, другие Алексей отдавал читать в подпитии и забывал, кому, но кое-что из редких изданий уцелело. Он носил их переплетать в лоскутки от Алениных платьев, так что на полках в течение нескольких лет образовалось подобие истории ее гардероба, менявшего согласно моде материи и расцветки. Эти книги прошли с ними все испытания, когда в доме не было и полушки: менее ценное сбывалось букинистам или знакомым. В одну из таких трудных минут Алексей узнал, что его прежний дипломный руководитель ищет тома из юбилейного собрания сочинений Льва Толстого. Они жили еще с Аленой на Тишинке, мигом нагрузили два чемодана тремя десятками томов, собранных Алексеем за годы студенчества, и отправились на улицу Грановского. Пока Алексей предлагал книги профессору в его роскошной квартире, Алена ожидала мужа во дворике. Выручка оказалась много скромнее, чем они надеялись: часть томов профессор не взял, а за остальные заплатил полцены. И пока Алена на скамеечке сокрушенно пересчитывала деньги, планируя бюджет, Алексей заметил, что кто-то давно наблюдает за ними, отогнув занавеску, из кухонного окна профессорской квартиры. Это и был сам дипломный руководитель, благополучный, лысый, густобровый и пучегубый старичок, с лукавым любопытством изучавший их как посланцев далекого и неизвестного ему мира.

Проходя мимо желто-белого здания на Моховой, воздвигнутого по проекту знаменитого Казакова, Алексей всякий раз ловил себя на том, что при виде альма-матер не испытывает никаких ответных чувств. Словно бы не он, а кто-то другой проучился в этих стенах пять лет, просиживал в аудиториях и в студенческом зале библиотеки, давился винегретом в столовке в полуподвале, томился в предэкзаменационной лихорадке, ездил на воскресники, посвященные строительству нового здания на Ленинских горах. А ведь все это было, было с ним — и блуждание в поисках себя: восточное отделение, журналистика, отделение русского языка и литературы, и скучание на лекциях, и дружба с Павлом Тимохиным, которого считали надеждой литературоведения, и невинные студенческие капустники, и лотерея экзаменов. Не раз самые добродетельные зубрилы с грохотом заваливали сессии, а продувные бестии с ловко подвешенным языком умиляли педагогов глубиной и прочностью своих познаний. Постой, да ведь был еще Эдик Храпов со своим бесконечным подкидным дураком. О, карты, карты, проклятые карты, сколько горестных часов, сколько бессонных ночей и дневных страданий доставили вы в студенчестве!.. Был двенадцатый ряд на общекурсовых лекциях в Большой аудитории, безраздельно принадлежавший интеллектуалам. Как разноцветные бусы на нитке, слева направо располагались: Эдик Храпов, по прозвищу Человеческий Кот — в дорогой импортной тройке, вкусно пахнущий армянскими сигаретами «Маасис»; жизнерадостный Митя Гурушкин, в обязанность которого входило смешить свежими анекдотами; скрипучеголосый Кочкарев, сын крупного дипломата, поражавший всех невероятными рассказами о жизни Лондона и Нью-Йорка; невозмутимый, насмешливый, самолюбивый Тимохин и, конечно, Алексей. Он явился в университет в старенькой суворовской шинельке, подновленной в красильной мастерской, заметно уступал малочисленным юношам-филологам в знаниях и только к третьему курсу заставил считаться с собой, был принят на двенадцатый ряд.