Бесконечная чистая голубизна - и живые крапинки in-mi по ней! А над нашим озером, над тростниковыми зарослями, над светлой, залитой солнцем ширью Чары-Камышсй, где недавно грохотала стрельба, лишь аисты величаво плавают, озирают из поднебесья поле боя, словно какиенибудь нейтралы...
"Первый и последний раз сегодня стрелял,- мысленно обращаюсь к парящим в поднебесье птицам.- Клянусь вам... Пусть лучше ржавеет ружье".
Возле машины уже собрались все, кроме обер-мастера.
Он еще но приходил.
- Может, набрал, что и не подымет?
- Давайте подъедем к нему,- шутит Костя,- чтобы прямо в кузов уток его грузить.
Это идея. Садимся и едем вдоль озера к засаде старика.
Бригадир ищет его глазами в камышо, а старик вдруг поднимается к нам из кукурузы: замаскированный сидел там, на самом холме, видимо ожидая уток. Могучая фигура его не спеша движется к нам. Мы ждем, пока он выйдет из кукурузы, нам нс терпится разглядеть, какая жо связка уток болтается на боку у старика, и, когда он подходит, мы видим, что болтается там... одна его верная, на токарном станке выточенная "крякуха"!
И это все?
Тяжело ступая своими ботфортами, старик молча приближается к машине. Подаем из кузова ему руки, он, кряхтя, залезает к нам. Лицо у него усталое, раскрасневшееся, мокрое, как после плача. И в то же время оно какое-то будто просветленное, будто доброе, чем было вчера.
- Восемь крыжной вот таких сидело возле "крякухи",- начинает рассказывать он,- Весь вечер сидели, и чего же было не ударить, а? До полдвенадцатого сидят, до без четверти двенадцать сидят, а я... бамбук. Вот уж бамбук, поискать такого.
Пока с места не трогаемся, он все ворчит, корит себя, всячески поносит, однако в этом ворчании его не слышится злости, и, как он ни срамит себя за упущенных крыжаков, кажется, что в душе он доволен, что сложилось все именно так. Выдержал, не нарушил закона товарищества!
Однако упущенные крыжаки, видимо, не дают ему покоя. Только взглянет на связки дичи у других, на свою одинокую "крякуху", сразу начинает ерзать, гудеть, сетовать. Снова мы слышим, как до полдвенадцатого не бил, до без четверти двенадцать не бил, знаем, что и дома все его родственники, все внучки да внуки не раз еще услышат об этих крыжаках, что - от такие вот! сидели до полночи возле его "крякухи", а он, собрав всю свою выдержку, так и не выстрелил.
- Думал, до зорьки будут сидеть, а они как снялись, больше их и не видел...
Мы смотрим на его крепкие старческие руки с толстыми, уже потерявшими гибкость пальцами, на глаза, которые перевидали столько расплавленного металла на своем веку, а теперь все время слезятся, и мы все больше проникаемся к старику сочувствием.
- Не грустите, Фодотыч,- высоко держа голову, говорит Степан-бригадир. Он набил сегодня больше всех и поэтому в хорошем расположении духа.Привезете и вы кое-что старухе - поделимся. В нашей бригаде такой закон: убил не убил, а делиться поровну!
И Петрович, и инженер, и все мы охотно поддерживаем бригадира. Только так, не иначе!
Машина мчит через луга; все дальше поблескивает за нами озеро, все дальше камыши, тырловища и табун коней среди пастбищ у колодца, и высокий, кажется, тот, что вчера к нам приходил, колхозный конюх, держась за блестящее на солнце ведро, смотрит нам вслед...
Прощайте, Чары-Камыши!
Пусть не высохнут ваши озера, не разлетится птица, пусть ничем не омрачены будут ваши чудесные зорьки!
