Чарусские лесорубы - [56]

Мингалеев начинал быстро приноравливаться к валке лучком. А Березин ходил за ним от дерева к дереву.

— Ну, еще. Вот так.

Незаметно для себя старый опытный лесоруб приспособился к работе и, уже не слушая парторга, валил деревья подряд.

Березин направился к Фатиме.

— Ну, как идет?

— Мало-мало пилим.

— Мало-мало не надо. Надо хорошо пилить.

— Такой маленький тонкий пила, как ножик гнется. Ломать можно.

— Ты не спеши, тогда не сломаешь.

Занявшись с Мингалеевыми, он и не заметил, как в делянке появился Зырянов. Замполит долго наблюдал за парторгом, потом подошел к нему.

— Ты что же, Фетис Федорович, никак за мастера тут?

— Нет. Почему же за мастера?

— А твое ли дело — учить людей работать лучком? Занимаешься мелочами, а главного, в чем нужна твоя помощь в лесосеках, не видишь. Лучок теперь тоже не инструмент. Было бы смешно, если на теперешних стройках партийные руководители занимались тачками. Надо побольше уделять внимания передовой технике. Главное сейчас в ней… Вечерком надо будет собрать партийную группу.

— Вопрос какой?

— Вот этот самый, Фетис Федорович.

Солнце уже склонилось к горизонту и походило на большую желтую лужу, расплывающуюся вдали за вершинками тихих задумчивых елей.

— Аюп, а где тут работает Синько? Вы его знаете — такой молодой парень? — спросил Зырянов у Мингалеева, закончившего валку лесины.

— Работает тут рядом, — сказал Аюп. — Дрова мои тащил. Я заготовлял, поленница клал, а Синько дрова воровал, мастеру сдавал.

— И деньги получал? Ловко!

— Нехороший человек! Богдан Синько прогонял. Синько придет, пила ломает, сидит костер, картошка печет. Вечером его девка приходит — такой толстый, электропила работает, — вместе гуляют.

В соседней делянке Зырянов и Березин никого не застали. У высокого пня еще теплился костер, вокруг которого валялись папиросные окурки и горелая кожура от картошек. Неподалеку лежала сваленная, наполовину очищенная от сучьев седая ель. Во вновь начатой поленнице лежало до десятка нерасколотых чурбаков; на поленнице были разбросаны топор, сломанный лучок пилы и коротенькие ленточки от стального полотна.

— Вот, Фетис Федорович, какие у нас водятся еще работнички. По делянке видно, кто тут работает… А пни? Разве такие высокие пни оставляют?

— Голдырева недогляд, Борис Лаврович.

— Голдырев вообще тут ничего не видит! А ты, Фетис Федорович, куда смотришь?

— Мне за всем не углядеть. У меня только два глаза.

— У тебя десятки глаз, Фетис Федорович, — ты парторг. Ты должен все видеть, везде иметь глаза. А чем занимается Голдырев, знаешь? Нет. Мастер в рабочее время свои домашние дела справляет, в лесу показывается, как молодой месяц, а ты ему потворствуешь. Лошадей из обоза даешь ему, с лесозаготовок срываешь.

— Он у меня не просил лошадей.

— Это еще хуже. Считаешь, что кони лес возят, а они богатство Голдыреву зарабатывают. Голдыреву давно бы надо шею намылить.

— Это мы сделаем.

— Вот видишь, Фетис Федорович, оказывается, без погонялки мы еще работать не научились.

— Так ведь, Борис Лаврович, столько кругом дел, разве их охватишь все. Тем более, на Новинке мы только начинаем разворачиваться. Почти все сызнова начинаем.

— Вот и надо сразу наводить порядок. Старую язву труднее залечивать… Ну, пойдем, старина, к дому.

Они вышли на дрововозную дорогу и стали спускаться к Ульве. Над руслом реки, над поленницами, вытянувшимися вдоль ее берегов, висел густой холодный туман. На бревенчатом переходе, перекинутом через реку, они остановились и, навалившись на перила, понаблюдали за быстрой бурливой водой.

В гору поднимались молча: Березин экономил силы, потому что трудно ему идти и разговаривать, а Зырянов, поглядывая на старика, думал о своем. Вот Фетис Федорович прошел большую, трудную жизнь. Человеку седьмой десяток. А он, Зырянов, доживет ли до его лет? Ох, как хочется дожить. Ведь какой тогда будет жизнь! А все ли он, коммунист, делает для того, чтобы приблизить предначертанное Лениным будущее? Люди вроде не обижаются, но в душе-то, может быть, недовольны. Хочется к человеку подойти мягче, сердечнее, а как-то не получается. Наверное, от того, что сам не устроен. Сам, как бобыль, вроде Богданова, чем-то не удовлетворенного, ожесточенного? А как было бы хорошо, если рядом шла любимая подруга! И образ ее предстал перед Борисом Лавровичем — это была Лиза Медникова.

Поднялись на гору. Над вершинами деревьев, в густых сумерках, внизу, точно озеро, плескались яркие электрические огни.

Первым молчание нарушил Березин:

— Борис Лаврович, а вам зачем был нужен Синько?

— Хотел поговорить с парнем, — задумчиво ответил Зырянов. — Ему ведь тоже с нами идти, у него вся жизнь впереди. Нельзя скидывать со счета ни Синько, ни Богданова, ни Голдырева… Ты представляешь себе, Фетис Федорович, такую картину: вот мы вступили в коммунизм, живем при полном изобилии продуктов питания и предметов потребления. Каждый трудится по способности, получает по потребности. И вдруг среди нас Синько, у него никаких идеалов, работать он не хочет. Ему бы только есть, пить, жить в свое удовольствие. Что с ним делать? В тюрьму посадить? Так тюрем не будет! Расстрелять паразита? Но такую меру наказания даже трудно предположить. Что ж тогда делать? И выходит, прежде чем прийти к обществу новых людей, мы должны очистить свои ряды от несознательных, от тунеядцев, от индивидуалистов. И должны это делать сейчас же, не откладывая на завтра, на послезавтра.