Чарусские лесорубы - [29]

Я сызмальства был посажен за конторский стол. Сначала у купца работал, он на север доставлял муку, соль, огнеприпасы, а оттуда пушнину вывозил. День и ночь я у него корпел над приходно-расходными книгами, обед мне приносили тут же на стол, спал на скамейке, и больше ничего не знал, ничем не интересовался. При советской власти снова оказался за конторским столом, женился, на курсы меня посылали; уж что со мной не делали, чтобы к цветочкам приучить, к солнышку, к веселой жизни, только ничего из этого не вышло: никак не мог переделаться. Вот дети наши — не в родителей. В лесу живут, а лес глядеть собираются: в воскресенье хотят идти на Водораздельный, парму[2], видишь, они не видали, комаров не кормили…

— Яков Мохов, комсорг, ваш сын?

— Мой, мой. Беспартийные-то только мы с матерью.

Начальник лесопункта Евгений Тарасович Чибисов был в комнате, выходящей окном и дверью на террасу. Это был высокий, сутулый человек, с большими залысинами на висках и клочком светло-русых волос, вихрем торчащих, как у петуха гребень; нос большой, узкий, похожий на клюв. Все это придавало ему воинственный, петушиный вид. Едва Зырянов открыл дверь, Евгений Тарасович моментально встал со своего места за столом, где он разглядывал большие розоватые листы с чертежами строящихся домов, шагнул навстречу, протянул руку и, показывая на свое место, сказал:

— Садитесь, Борис Лаврович.

— Благодарю, — ответил Зырянов и начал ходить по комнате. — Я слышал, что у тебя нелады с Богдановым?

— А ну его! — яростно взмахнул рукой Чибисов и выругался.

— Ты не шуми, не шуми, — успокаивающе сказал Зырянов. — У тебя за стеной работают девушки. Надо придержать язык-то!

— Не могу я хладнокровно говорить о нем. Богданова я раскусил: это рвач, смутьян, шагу лишнего не сделает, все ему подавай, приготовь, принеси, а он будет только гвоздики вколачивать.

— Гвоздики? А дома кто тебе поставил?

— Ставит, когда за него другие работают. Ему только командовать, распоряжаться. Только дай ему волю, так он и начальника лесопункта станет использовать у себя на побегушках.

— Начальник, по-твоему, должен в кабинете отсиживаться? Если требует дело, начальник должен вертеться волчком на стройке.

— Спасибо! Я буду за него бегать везде, а он тыщи зашибать.

— Что у вас с ним на днях вышло?

— Да так, ерунда. Очередную бузу затеял.

— Ну-ка, пойдем к нему, выясним, в чем дело?

— Никуда я не пойду, видеть его не могу. Когда я на фронте кровь проливал, он в тылу отсиживался. На фронте погибали лучшие люди, а эта шваль шкуры свои сберегала… А теперь он хочет, чтобы я исполнял его прихоти, создавал ему особые условия для работы.

— А ты не груби с ним, если он не прав — разъясни, разумное слово лучше действует, чем крики и ругань.

— Будь бы это на фронте, показал бы я ему разумное слово! Я уж не знаю, что с ним делать? — садясь за стол и доставая из ящика стола табак, сказал Чибисов. — У меня не один Богданов. У меня сотни людей! Мне надо и строиться, и лес рубить, и новые механизмы получать. Сегодня Черемных звонит и говорит: «Принимай три передвижных электростанции, электропилы, а на днях получишь трелевочные лебедки»… Мне не разорваться. У меня даже механика еще нет… А тут приходится нянчиться с этим бродягой.

— Пойми, Чибисов, он наш, как и все. Он завербовался к нам, и мы должны помочь ему стать порядочным рабочим. Никто не придет воспитывать наших людей, никто не пришлет нам готовых, вполне сознательных строителей коммунизма. Они воспитываются там, где живут, где работают. И нам с тобой это надо твердо помнить.

В кабинет вошла взволнованная женщина, в глазах — испуг.

— Евгений Тарасыч, айдате-ко, айдате-ко, посмотрите, что опять делает Богданов! — сказала она, еле переводя дыхание.

— Что опять там? — спросил Чибисов, напружинившись, словно приготовился к прыжку. Кинул торжествующий взгляд на Зырянова, будто хотел сказать: «Вот, полюбуйтесь!»

— Опять буянит, — сказала женщина, — опять разозлился, всех перепугал, половицы в доме топором рубит.

— Идем! — сказал Зырянов Чибисову и кинулся к двери.

Возле новостроящегося дома, сбившись в кучу, стояли печники и подсобные рабочие. Члены бригады Богданова сидели на бревнах, а сам Богданов был внутри дома; оттуда слышались ругань и частые удары топором по дереву.

— В чем тут дело? — спросил Зырянов.

Шишигин, сидевший крайним на бревне, сплюнул под ноги, потом сказал, задирая вверх бороденку и глядя на Зырянова из-под руки:

— Вишь, какое дело-то: нам тесу полового не хватило, всего оставалось положить три доски. Богданов-то мне и говорит: «Валяй, Шишигин, за десятником». Я швырк туда-сюда, нашел десятника вон на том крайнем доме, веду к Богданову. Спервоначалу Богданов на него только прикрикнул — дескать, чего не везешь доски с лесопилки? Десятник начал вывертываться: мол, лошади не было, то, се. Богданов на него топнул, покрепче выругался и спрашивает: «Когда доски будут?» Десятник и говорит: «Сейчас будут». А Богданов говорит: «Стану ждать двадцать минут». Сам на часы посмотрел. Десятник ушел, а Богданов обрезки досок наложил стопочкой и сел. Сидит. Мы все сидим. В сторонке печники свое дело делают. Прошло порядочно времени. Богданов на часы опять поглядел, опять спрятал. Сидит. Мы сидим. Смотрю, глазами начал поводить из стороны в сторону. Ну, думаю, быть беде! А тесу все нет. Сидел так, сидел, опять на часы поглядел. Встал, плечами этак шевельнул, а глаза у него уже совсем дикие стали, повел ими вокруг, как бык, которого к бойне волокут, потом схватил топор и давай пластать по обрезкам, на которых сидел. Рубит и ругается, рубит и ругается; потом половицу начал щепать. Бабы, работавшие с печниками, завизжали, закричали — и бежать вон, печники за ними, мы за печниками, чуть не давим друг дружку в дверях. Уж больно страшный Богданов стал… Ишь, что делает, в самую ражь вошел.