Чарусские лесорубы - [17]

— Давно я поджидаю себе замену. Вот уже второй год, как втюрили меня в мастера. А какой из меня мастер? Не работаю в лесу, а только плюхаюсь. Нет у меня этого таланта, чтобы руководить людьми.

— Почему вы думаете, что нет? — спросил Багрянцев, стараясь поддержать разговор.

— Сам знаю, что не гожусь. Мастер должен быть живым, разворотливым. За день ему надо многое сделать, всем работу дать, за всем присмотреть. А я как зайду в первую попавшуюся делянку, вижу: у того дело не клеится, у другого — народ-то все новый. Ну, и начинаю учить, как надо работать: валю лес, кряжую, колю. Пока научишь одного-двух, десятки людей в других делянках работают «как бог на душу положит». А там, смотришь, кончился день, не сделано то, другое, пятое-десятое. Люди идут по домам, а ты, приняв заготовленную древесину, спешишь в контору, докладываешь, что сделано. Сидишь, преешь, а тебе шею мылят. Домой придешь поздно, усталый, сердитый.

Наполнив опорожненные чашки из шипящего самовара, Шайдуров продолжал:

— У нас в семье любимое дело — песни. Раньше, бывалоча, после работы соберемся все: сын, невестка, две дочери, внучата. Рассаживаемся вот здесь вокруг стола, я беру гармонь. Поем целыми вечерами, иной раз до глубокой ночи. Летом, когда окна открыты, возле завалинки народ собирается чуть не со всего Чаруса. Сидят, стоят — слушают. И озеро, и лес будто притихнут… А теперь народ частенько спрашивает: «Иван Александрович, чтой-то вы петь не стали? Скучно в Чарусе без песен». А я говорю: «Погодите, скоро благим матом запою…»

Из-за кухонной переборки выглянула жена Шайдурова, высокая, дородная женщина.

— Ему соседи-то все говорят: «Брось не свою работу. Какой ты мастер? Не мастер, а грех». Так ведь не слушает, тянет лямку.

— А что я сделаю? — сказал Шайдуров. — Я ведь не сам напросился, меня поставили, выдвинули, а разве можно перечить, когда сам видишь, что, кроме тебя, работать тут совсем некому. Со мной получилась такая же история, как с моим старым дружком, директором леспромхоза Яковом Тимофеевичем. Тот все-таки вошел в новые оглобли, везет, а вот я не могу, спотыкаюсь. Лес рубить, кряжевать — вот это мое дело!

В лесосеки Багрянцев стал ходить с Иваном Александровичем. Старый лесоруб «натаскивал» ученика на заготовке и вывозке древесины, вооружил его таблицей для измерения кубатуры бревен, рулеткой и черным карандашом — грифелем, а сам только проверял, так ли все делает Николай Георгиевич. Ученик оказался смышленым.

Жил Багрянцев вначале в холостяцкой квартире Зырянова, спал на кушетке, питался в столовой, а как познакомился с Шайдуровым, тот пригласил его к себе в большой пятистенный дом на берегу озера, на домашние харчи: на жирные щи, масляные каши, на воскресные русские пироги и шаньги.

Багрянцев обжился на новом месте, сработался с людьми, и далекий северный леспромхоз теперь уже не казался диким и страшным. Права была жена: везде работают свои, сердечные люди. Об этом он и писал Нине Андреевне.

Писал и высчитывал дни, когда он снова сможет вернуться к семье. Были моменты, когда тоска брала его за горло, и тогда у него первым, самым близким желанием было — выпить, заглушить одолевшее его чувство одиночества. Но он боролся и побеждал свою слабость. В этом ему помогали Шайдуровы, их дружная семья, их песни, которые теперь снова привлекали чарусцев. Молодежь лесного поселка после работы шла в клуб, на танцы, на самодеятельные вечеринки, а пожилые люди, соседи, найдя какое-либо заделье, сходились в просторную избу Ивана Александровича, да и застревали здесь допоздна.

В один из зимних морозных дней директор леспромхоза позвал Багрянцева к себе в кабинет.

— Николай Георгиевич, у нас с вами такой разговор, — начал он. — Нам прислали молодого специалиста, окончившего лесной техникум. Решается вопрос, куда его определить. Он просит оставить его здесь, на центральном участке. Парень еще зеленый, неопытный. А нам дозарезу нужен человек на Моховое. Начальником там работает Степан Кузьмич Ошурков. Старый лесной зубр. Дело знает, однако крепко закладывает за воротник. Так вот, не поедете ли вы в Моховое? Попервости поработаете мастером, оглядитесь, а потом мы Степана Кузьмича куда-нибудь перекинем на менее ответственную работу.

Багрянцеву пришлось согласиться.

В одном из бараков на Моховом ему отвели уголок, отгороженный досками. До этого там хранились связки негодных топоров, выщербленные полотнища поперечных пил, топорища, черенки метелок, лопат и стопка новых откаленных кирпичей. Все это убрали, каморку выбелили, вымыли, втащили топчан, грубо сколоченный стол, табуретку.

В непривычной обстановке Багрянцев приуныл. Повесил свою офицерскую шинель на гвоздик, вытянул из-под топчана пузатый кожаный чемодан, извлек из него бумагу, авторучку и сел за письмо к жене. Какие только краски, эпитеты не пустил он в дело! Настоящее суровое испытание для него начинается, оказывается, только теперь. Из Чаруса, из центрального поселка леспромхоза, его перебросили в самую захудалую дыру, в глухомань, где все, мужчины и женщины, ходят в засаленных ватных фуфайках и брюках. Нет тут ни театра, ни кино, картины раз или два в месяц показывают в конторе, а экраном служит оборотная сторона географической карты. Здешний начальник, с кем придется работать, закоренелый пьяница. Про свое новое жилище Николай Георгиевич писал: