Чахотка. Другая история немецкого общества - [49]
Экспрессионист Готфрид Бенн в стихотворном цикле «Морг» (1912), одном из самых провокативных «манифестов» модернизма, представил настолько же отталкивающие нигилистические образы смерти: крысиное семейство в брюшной полости утонувшей девушки, маленькая синяя астра между стиснутыми зубами возчика пива, упившегося до смерти. Стихотворение «Ведет ее сквозь раковый барак» выворачивают наизнанку мотивы любви, красоты и смерти. Женская плоть — чрево и грудь — истерзаны раком, разлагаются и воняют. Теперь о любви и смерти говорят именно так, прежняя эстетика больше не действительна.
О любви и смерти повествует «чахоточная» новелла Артура Шницлера «Умирание», написанная в феврале — июле 1892 года, за 30 лет до «Волшебной горы» Томаса Манна>[623], в эпоху «терапевтического нигилизма», когда медики объявили о своей несостоятельности в борьбе против чахотки. После открытия Роберта Коха чахотку стало легко диагностировать, но лечить ее по-прежнему не умели.
Писатель и врач Шницлер написал «Умирание» незадолго до того, как уволился из венской поликлиники и открыл собственную практику, однако публикация последовала не сразу. Два года автор искал издателя. Франкфуртская газета Frankfurter Zeitung, куда Шницлер послал рукопись, в ответном письме похвалила автора и оценила его литературное дарование, но отказалась «печатать столь печальную историю»>[624]. Спустя почти год, 7 марта 1894 года, издатель Самуэль Фишер нашел новеллу «исключительной», однако опасался, что «жестокий сюжет» не найдет своих читателей»>[625]. Текст новеллы основан на личном опыте автора. Вероятнее всего, Артур Шницлер заразился туберкулезом в 1886 году, работая врачом в венской общественной поликлинике; поиски лечения в итоге привели его в Южный Тироль, в Мерано.
Альпийский курорт Мерано был знаменит далеко за пределами владений австрийской короны >[626]. Зимой 1870–1871 годов и весь следующий год здесь лечилась императрица Элизабет, после чего Мерано стал модным аристократическим курортом. Мягкий климат привлекал «харкающих кровью» больных. В Мерано работали несколько десятков врачей еврейского происхождения. Отелями, пансионами и санаториями руководили представители еврейской диаспоры. В ресторанах готовили кошерную пищу. Многие евреи-интеллектуалы приезжали сюда на лечение и отдых. Кроме Шницлера здесь бывали Стефан Цвейг, Франц Кафка и Зигмунд Фрейд.
О своем пребывании в Мерано сроком в несколько недель Шницлер писал: «Здесь все так уютно устроились, как будто дышать — их единственное занятие в жизни… Весна томительно и мечтательно разливается над горами и долинами»>[627]. Шницлер высмеивает в своей биографии модный тогда культ чахотки: «…и потом я, Ольга и обреченный на смерть, элегантный господин Базен — но разве обреченность смерти не есть сама по себе высшая форма элегантности, какая только доступна человеку? — еще долго болтали в столовой»>[628].
В новелле Шницлера почти ничего не остается от мечтательности, элегантности и модной возвышенности чахотки, над которыми автор шутит в автобиографии. Уже жесткий пессимистичный заголовок «Умирание» исключает всякую легкость и любую возможность счастливого исхода.
Повествование начинается с того дня, когда главный герой со «счастливым» именем Феликс узнает от врача, что скоро умрет. Сначала он медлит, потом открывает своей возлюбленной Мари, что болен чахоткой и умирает: ему осталось не больше года>[629]. Он еще мечтает о гордом прощании, лжет самому себе, что героически презирает смерть и резко отказывается от предложения Мари умереть вместе с ним. «Она шепнула: „Я хочу умереть вместе с тобой“. Он улыбнулся: „Ребячество!“»>[630]
Друг-медик рекомендует больному перемену климата, и пара уезжает из Вены в горы, «в маленький домик у озера»>[631]. В этом уединенном месте влюбленные беззаботно и счастливо проживают всё лето, забыв о беспощадно убегающем времени. Смерть кажется далекой, и Феликсу кажется, что когда она придет, он встретит ее гордо, с достоинством, «его последней волей станет поэтическое, тихое, прощание с этим миром, который он покинет, улыбаясь»>[632].
Но потом разом наступает отрезвление, холодное разочарование. Чахотка показывает свое уродливое лицо. «Дыхание спящего звучало не как прежде, по-другому, и разбудило ее. Это был тихий подавленный стон. Губы его, немного приоткрытые, немного искривились от страдания, и со страхом она обнаружила капли пота у него на лбу»>[633]. Стон из тихого превращается в «ужасный», и Феликс начинает задыхаться>[634].
«Скорбное настало время, — сообщает Феликс возлюбленной, — до сих пор я был интересным больным. Немного бледным, слегка покашливал, чуть-чуть меланхоличным. Это еще может понравиться женщине. Но теперь, милая, наступает то, от чего я бы тебя с радостью избавил! Не хочу, чтобы ты запомнила меня таким»>[635].
Натуралистичное изображение «скорбного состояния» во второй части новеллы — это расплата за романтическую идеализацию смерти, сведение счетов с представлением о чахотке как о возвышающей и одухотворяющей болезни, с декадентским празднованием болезни и смерти. Шницлеровский больной не элитарен и не интересен, его смерть — не тихий мягкий достойный уход, не гордое угасание, но мучительное измождение
