Чахотка. Другая история немецкого общества - [13]

.

Стихией чахоточных считался воздух: не случайно болезнь поражала легкие и затрудняла дыхание. Кроме того, тело больного чахоткой по мере развития болезни всё больше таяло, дематериализовалось. Воздух был символом жизни и души. Когда тело умирает, душа высвобождается. Угасающий чахоточный больной приобретал черты бесплотного ангела. Плечи его, гласит учение о соках, приобретали форму крыльев. Последователи Гиппократа называли чахоточных больных «крылатыми личностями»^[133]. Чахотку превозносили еще и потому, что она поражала легкие, которые считались «частью верхнего, одухотворенного тела»^[134].

Заодно с учением о соках на представление о чахотке в культуре повлияло другое учение, также из времен античности — о конституции тела. Согласно этой теории, некоторые люди, обладающие особенной, «фтизической» конституцией, могли быть больше других предрасположены к этой болезни.

В сочинении Якоба Маркса 1784 года «Изучение чахотки и средств против нее» значится следующее: «В целом же опыт учит, что более всего извергают кровь, а значит имеют склонность к легочной чахотке те персоны, у которых мускулы груди и почти во всём остальном теле тонки, слабы и вялы, у кого красивый цвет лица, тонкая и нежная кожа, румяные щеки, кто строен, при этом имеет выступающие скулы, впалые виски, длинную шею, плечи у них выступают, будто крылья. Одним словом, это те, кто тело имеют хрупкое, а нервную систему возбудимую, и легко выходят из себя и утрачивают равновесие духа»^[135].

5. Чахотка как метафора

Фридрих Шлегель в своем сочинении 1795 года «Об изучении греческой поэзии» пишет, что «интересное — идеал романтической поэзии»^[136]. А ведь никакая другая болезнь не делает человека настолько «интересным», как чахотка.

«Как я бледен! — говорил о себе лорд Байрон, глядя в зеркало. — Я хотел бы умереть от чахотки». «Почему?» — спросил его друг, которого он посещал в Афинах в 1810 году. «Потому что дамы станут наперебой говорить: „Посмотрите на бедного Байрона, каким интересным он выглядит на пороге смерти“»^[137].

Чахотка считалась «особенным» страданием, подчеркивающим индивидуальность больного. В античности ее воспринимали как болезнь противоположностей, телесных и душевных: пугающая бледность сменялась ярким внезапным румянцем, лихорадочная, бесцельная активность и эйфория — оцепенением и печалью, неудержимая жажда жизни — смертельной тоской^[138].

Больной зачастую казался полным жизни и цветущим, хотя на самом деле угасал. Внешность чахоточного обманчива: живость — лишь проявление внутреннего конфликта, румянец, якобы знак здоровья, на самом деле — признак температуры, а приступы жизнелюбия — свидетельство близкой кончины^[139]. Симптомы чахотки похожи на признаки влюбленности или любовной тоски. До XIX века верили, что чахотка — следствие неразделенной любви.

Понятия «чахотка» и «фтизис» (истощение) описывают организм, который расходует сам себя. С этим связано представление о том, что больного чахоткой иссушают его же собственные, до предела накаленные чувства^[140]. С античности чахотка считалась болезнью страстных натур и недугом страстей. Но страсти чахоточного больного слишком сильны. Его жар — признак внутреннего горения, испепеляющего пламени, сжигающего его тело^[141]. Болезнь — это разрушительный костер души, в котором сгорают один за другим дни страдальца^[142].

Чахотка ускоряет ход времени. Больного, знающего о кончине, одолевает жажда жизни, вожделения разного рода: эйфорический угар, возросший аппетит, неуемное сексуальное влечение, порочная, грешная любовь. Пример такого проявления болезни — Маргарита Готье, «Дама с камелиями» Александра Дюма-сына, чахоточная куртизанка, самоотверженная грешница, жертвующая собой ради любимого и умирающая от чахотки.

Но пока тело больного «иссякает», тает, дематериализуется и становится прозрачным, утончаются и совершенствуются его душа и сознание и высвобождаются из телесной оболочки, одухотворяется его личность.

Ученик Гегеля Карл Розенкранц писал в 1853 году в своей «Эстетике безобразного»: «Истощение, горящий взгляд, бледные или лихорадочно пылающие щеки больного могут дать непосредственное представление о его сущности и душе. Дух в это время уже почти отделился от плоти. Он еще не покинул тело затем только, чтобы действительно превратить его в чистый символ. Тело становится прозрачно-хрупким, дух покидает его, он уже почти сам по себе»^[143].

Превозносимая, чахотка стала признаком экстраординарной индивидуальности. «Глубоко в душе чахоточный больной знал, что причина его болезни — в его особенности»^[144].

Неслучайно повышение символического статуса чахотки совпадает с периодом, когда буржуа открывает и познает свою индивидуальность и с ликованием снова и снова ее утверждает^[145]. Он хочет узнать самого себя в своей уникальности и особости. Он погружается в себя, исследует самого себя и свой внутренний мир, пишет дневники, письма, в которых открывает свое сердце, мемуары, эти сказания о героях повседневности. Любовь захватывает его, как нечто исключительное, любимому человеку признается он в своих страстях и слабостях. Он читает психологические романы об индивидууме с его опытом и чувствами, которые образуют целый мир. Он горд своим образованием и вкусом. Весь мир вращается вокруг него.