Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России - [78]
Готовность Уварова, Строганова и Бенкендорфа вступать в межведомственные и личные конфликты мотивировалась их расчетом на практические возможности, открывавшиеся благодаря придворному характеру управления империей и варьированию типов монархического поведения. История с первым «Философическим письмом» была использована бюрократами в своих целях: скандал такого рода позволял изначально более слабым игрокам поставить под сомнение сложившуюся иерархию в одном из сегментов ближнего окружения монарха, а более сильным – дополнительно укрепить собственный авторитет. Чаадаевское дело не столько сплотило представителей высшей власти в борьбе против инакомыслия, сколько дало повод к обострению придворно-бюрократического соперничества за внимание императора.
Взаимное недоверие чиновников, ставшее причиной споров вокруг решения о наказании фигурантов чаадаевского процесса, подпитывалось не только личной идиосинкразией, но и различными представлениями о сути придворно-бюрократической службы. Бенкендорф, «придворный par excellence», с детства связанный с императорской семьей, репрезентировал тип бюрократа николаевской эпохи, в совершенстве владевшего как искусством светского обращения, так и важной для императора способностью «по-военному» выполнять приказы. Знание бюрократической рутины требовалось Бенкендорфу в гораздо меньшей степени, чем чисто придворные навыки – суметь угадать настроение царя и правильно его интерпретировать. Родовитый Уваров, интеллектуал, достигший значительных успехов в науке и на административной службе, тем не менее оставался «придворным аутсайдером». Он страстно желал сблизиться с монархом и занять высокое место в придворной иерархии. После назначения министром Уваров получил возможность стать одним из императорских приближенных и всячески старался угодить Николаю. Строганов мыслил свою профессиональную идентичность иначе. Просвещенный аристократ, он принадлежал к числу военных людей, выполнявших функцию гражданских администраторов, но понимавших важность меритократического принципа в управлении империей. Службу в Москве Строганов, «придворный вне двора», воспринимал как возможность отдалиться от светского Петербурга и «интриг куртизанов», выступавшую, по его мнению, гарантией подлинной заботы об общественном благе на службе у монарха[720].
При всем том Николай оставался заложником системы неопатримониального господства. Авторитет царя зависел от его способности сохранять баланс сил в собственном окружении и от правильного распределения материальных и символических благ между подданными. Монарх не мог оказывать явного предпочтения только одному из бюрократов или одной из придворных групп. Обратное могло привести к значимым репутационным потерям, как это случилось с Александром I, когда он излишне приблизил к себе М. М. Сперанского. Николай был мастером придворно-бюрократической игры, что позволяло ему эффективно контролировать подчиненных после восстания 14 декабря 1825 г.[721] Однако оборотной стороной амбивалентной манеры управления стала невозможность реализации крупных государственных реформ, которая неизбежно привела бы к усилению отдельных чиновников, ответственных за экономические или социальные трансформации. В определенной степени Николай сделал ставку на идеологию и Уварова. Министр народного просвещения раздражал многих высокопоставленных сослуживцев[722], однако он удержался на своем посту очень долго, возможно, еще и потому, что вокруг его фигуры постоянно аккумулировались конфликты (в частности, в связи с чаадаевским делом), разрешая которые монарх управлял правительственным аппаратом. В короткой перспективе выбор в пользу принципа «разделяй и властвуй» сработал: при жизни Николай держал в повиновении аристократическую и гвардейскую элиту. Однако решение отложить реформы до лучших времен привело императора и страну к поражению в Крымской войне, одному из самых болезненных и тяжелых в русской истории XIX в.
Глава 11. Post scriptum
Политика и частная жизнь: первое «Философическое письмо» и матримониальная стратегия Надеждина
Ключевой для нашего сюжета вопрос – о том, как Надеждину могло прийти в голову напечатать откровенно неподцензурную и опасную статью Чаадаева, – все еще остается без истолкования. Политические жесты не всегда предопределяются исключительно логикой идеологического соперничества, структурой публичного поля или столкновением философских аргументов. Политические теоретики – это не условные индивиды, живущие в пространственно-временном вакууме и говорящие один на один с вечностью. Это люди, подверженные страстям и включенные в цепочки самых разных социальных взаимодействий. Как мы постараемся показать, готовность Надеждина испытать на прочность идеологические конвенции николаевской эпохи, пойдя на беспрецедентный риск, могла быть связана с проблематикой, не имевшей прямого отношения к политике. Обстоятельства частной жизни журналиста поставили его в чрезвычайно сложное положение, выход из которого он напряженно искал на протяжении месяцев, предшествовавших «телескопическому» скандалу. Мы убеждены, что личная коллизия Надеждина служит пусть и неожиданным, но значимым контекстом, внутри которого разворачивалась история появления первого «Философического письма» на страницах «Телескопа».
