Цезарь - [118]
Тем не менее вряд ли кого-то из них можно прямо назвать учителем Геворкяна. Он был частью поколения скептиков, а потому старался не творить себе кумиров. «Я больше доверял текстам, чем людям…» Отсюда, может быть, выросли ранний интерес к текстам сакральным, мистико-эзотерическим и даже легкое увлечение эзотерикой. Однако главные «учебные» тексты для набирающего ход писателя поставлял все-таки не экзотический Восток, а русская классика: проза Пушкина, Достоевского, Чехова, Платонова, поэзия Заболоцкого.
В ту пору из больших литсеминаров выросла блестящая плеяда фантастов, позднее получившая название «Четвертая волна». Геворкян, видный «четвертоволновец», связан с прочими ее ветеранами поколенческим братством. По его мнению, литературная школа тех лет воспитывала «строгость к языку, к сюжету, к художественному уровню». Но семинары, из которых родилась «Четвертая волна», были не только эффективной формой учебы. Они«…давали ощущение самодостаточности, самоуважения в условиях, когда нас печатали очень мало. Ведь если умные, талантливые люди тебя хотя бы не разносят, это уже чего-то стоит». А печатали действительно чертовски мало. Повесть делала человеку имя. Книга… О, книга была мечтой. Почти недостижимой. Геворкян здесь не исключение: начинал он в 70-х, а дебютную книжку подержал в руках уже в 90-х.
Семинары, на которых выковывалась «Четвертая волна», давали превосходную школу. Впоследствии, когда установится «валовой», рыночный подход к фантастике, московский писатель будет неоднократно обращаться к теме падения литературного качества (особенно рассказов): с его университетами, с его многолетней литучебой 99,99 процента постсоветской отечественной фантастики будут выглядеть как мутный поток бессмыслицы и графомании…[122] С 2002 года он сам начнет вести литсеминар на ежегодной Литературно-практической конференции «Басткон».
В постсоветские годы Эдуард Геворкян, к правящему режиму СССР относившийся со сдержанной оппозиционностью, человек вольнолюбивый и видный противник молодогвардейской линии в советской фантастике, удивил многих. Ему выпало наблюдать крушение Империи, но за газетной неразберихой, суетой политиков, шквалами лозунгов и бешеной лихорадкой грюндерства он замечает большее. Нечто в диапазоне от игры нечисти до применения губительно жестких политтехнологий.[123] Впрочем, одно без другого и не бывает… Его «лоция» постсоветской России отмечает сплошные мели, омуты, придонные скалы — словом, полигон для экстремалов. А на карте, навязываемой новым начальством страны, — тишь, гладь и божья благодать. Вот демократия… Красивое греческое слово,«…демократия — это не более чем миф. Никогда демос, то есть народ, не управлял своим государством. Правили от его имени, как правило, всякие прохиндеи. Идея демократии — просто очередная завлекалочка для простецов, точно так же, как идея империи — идеологический жупел, которым их пугают…»[124] К этому времени Эдуард Геворкян, взрослый, зрелый человек, отец, желающий оставить своим детям благополучную страну, давно определился с пониманием своего места в социуме; он избрал почвенническую позицию, считая правильным«…разделить судьбу Русской цивилизации, быть сопричастным ее биографии».[125]
А это не самый удобный маршрут для нашего мутного времени.
Для всей дальнейшей биографии Геворкяна этот выбор имел несколько серьезных последствий. Во-первых, он ввязался в серьезную драку, порой достаточно жестокую. Во-вторых, его художественное творчество становится полигоном для индоктринационных экспериментов, предельно насыщенных идеологией. В каждый текст вкладывается многоуровневая знаковая система. «Хотелось бы, — говорит Эдуард Геворкян, — чтобы каждая читательская страта считывала тот уровень, который я ей репрезентирую… Художественное произведение должно иметь несколько уровней кодирования, тогда и домохозяйка, и многомудрый историософ возьмут свое: каждый — то, что ему предназначено. Вы стараетесь не выпятить месседж, а скрыть его, заложить на сублиминальный уровень… так, чтобы его воспринимали трюмы подсознания. Явные посылы могут отторгаться читателем. На каждом уровне желательно, чтобы читатель почувствовал себя умнее автора, но автор в конечном итоге сумел бы его скрыто индоктринировать». В-третьих, у писателя прорезается талант жесткого публициста-интеллектуала; получают широкую популярность его эссе «Книги мертвых» (1990), «Бойцы терракотовой гвардии» (1996), «Медаль за взятие Каноссы», «Последний бастион» (2001), в 2003 году — маленькая, но яркая заметка «Космодицея», а в 2005-м — статья «Больше, чем литература, или Миссия забыта». Наконец, в-четвертых, Геворкян ищет организационные формы для своих идей; в 1999 году он становится одним из отцов-основателей имперско-традиционалистской группы «Бастион».[126]
В 90-х из-под пера Эдуарда Геворкяна появляются два романа: «Временанегодяев» (1995)[127] и «Темнаягора» (1999). Позднее из печати выходит несколько его повестей и рассказов: «Кто подарки нам принес» (2000), «Возвращение мытаря» (2001), «Аргус» (2002), «Ладонь, обращенная к небу» (2004), «Чужие долги» (2009). На протяжении всей литературной карьеры Эдуард Геворкян был верен классической научно-фантастической прозе, всегда настороженно относился к любой чертовщинке. В фэнтези он видит род дьявольского лукавства. Его неизменно интересовало, что станет с обществом, которое потерпело катастрофу или пошло по неверному пути и уперлось в глухую стену. Об этом его самые объёмные произведения — романы «Времена негодяев» и «Тёмная гора». Первый из них сразу после выхода был многими воспринят как сценарий будущего политического развития России. Повесть «Путешествие к Северному пределу», продолжившая «Времена негодяев», также прозвучала как своего рода прогноз, если не на «ближайшее» будущее, то уж точно — на «дальнейшее». Критики даже называли Геворкяна «сценаристом аварийных романов».
