Церковь, возвышающая голос - [32]

— Но есть еще и по-детски требовательный запрос на идеальность Церкви.

— Это хороший запрос. При одном условии: как ни прекрасны дети, все-таки надо взрослеть. И уже по-взрослому глядя на Церковь как собрание верующих, не терять к ней любви, как не теряем мы любви к родителям, вырастая и понимая, что они не самые умные и не самые красивые люди на свете, как нам казалось в детстве. А вот манеры рассерженного ребенка надо оставлять, а не переводить их в застывший каприз.

О вере и искусстве

— Почему люди искусства сегодня так искушаются негативным настроем к Церкви?

— Я бы все же остановился в шаге от обобщений: в искусстве их не больше, чем в какой-то другой среде.

Я лично знаю многих глубоко церковных людей искусства. Хотя искушения, конечно, заложены в природу творчества. Само слово «искусство» указывает на искус. Разве Достоевский не был искушаем? А Гоголь? С его внутренним конфликтом растущей веры и творчества?

— Вера и творчество конфликтны?

— По-разному бывает… Они могут рождать конфликт в человеке. По словам замечательного русского искусствоведа Тарабукина, любое произведение искусства в предельном смысле — автопортрет. А для иконописца, например, это уже невозможная постановка вопроса… Вот вы заходите в храм, а там концертное пение — певица, которая накануне вечером в опере пела, сегодня поет в храме. И все тебе нравится в ее пении, но это не молитва… Потому что личность певца и композитора — на первом плане.

— Очень люблю «концертное» пение в храме, оно мне скорее помогает, чем мешает молиться.

— Да, все индивидуально. Но Гоголь все-таки недаром под конец жизни ушел от художественной формы, видимо, понимая, что в ней он не создаст то, что хочет. Потому что она будет требовать выпячивания его «я». А ему уже хотелось другой гениальности. Кажется, режиссер Витаутас Жалакявичус на вопрос «Что главное в кино?» ответил: «Кто снимает».

— Но «я» — это же не только выпяченный эгоизм, но и неповторимый рисунок Бога.

— Тоже верно. Вот, скажем, замечательный Кшиштоф Занусси, будучи христианином, как раз пытается свое «я как рисунок Бога» передать в своем творчестве.

Тут вот что еще важно. В христианстве есть строгая и стройная, законченная система догматов. Но она определяет для себя очень узкую «сферу интересов», которая вся связана непосредственно со спасением человека. При этом нет догматического взгляда на искусство, политику, экономику… Христиане могут иметь разные взгляды в этих сферах, не переставая оставаться верными Христу.

— А история с выставкой в Манеже?

— Ровно об этом: были христиане, которых эти экспонаты не задели, а были и другие. Разве они не имеют права выразить свое возмущение? Имеют. Главное, чтобы все было в правовом поле. Заметьте, мы в таких конфликтах действуем, исходя из правозащитной логики, не из догматической. И статья о защите религиозных чувств появилась из этой логики.

Когда в Дюссельдорфе в 2010 году поставили «Тангейзера» (не путать с Новосибирском!) с крайне реалистичными и эмоциональными сценами в концлагере, зрители покидали премьеру, падали в обморок. Не пришлось даже обращаться в суд: директор сам убрал постановку из репертуара. А вот теперь про Новосибирск: может быть, стоит возмущаться не только и не столько тому, что православные обратились в суд, а что руководство театра не пошло навстречу и не стало решать вопрос без суда?

Не с религией как таковой тут возникает конфликт. Это все тонкая сфера восприятия и отношения. Речь идет именно о защите прав человека. Если мы не защитим его правовым способом, он будет защищаться сам. И куда агрессивнее. В случае с новосибирским «Тангейзером» говорили, что поведение церковной общественности… нарушает современные демократические традиции. Абсурд. Судебное, правовое решение вопроса и есть самый цивилизованный способ разрешения конфликта в демократическом обществе. А не театр сожгли или побили кого-нибудь.

И напоследок «информация к размышлению»: в романе Честертона «Шар и крест» деревенский парень-католик заходит в город и видит в витрине номер газеты «Атеист». Читает статью, содержащую оскорбление Богородицы, и разбивает витрину. В суде, куда он попадает, говорит: задето то, что для меня важнее всего в жизни, что придает ей смысл; почему я не могу защищать это?

— А в церковной среде нет барьеров простовкусия? Не часты ли поклонники реализма и классических искусств, с ходу вешающие дурные ярлыки на все остальное? Я люблю современное искусство и художественные языки XX века и вижу, как многие в Церкви их не могут понять, но воюют за субъективную чистоту искусства.

— А как провести четкую границу между дурновкусием и ситуацией «голого короля»? Разве среди искусствоведов и просто ценителей искусства не бывает споров? Или разве после некоторых фильмов о Великой Отечественной войне не было потоков возмущенных писем ветеранов? И что им отвечать? Что художник имеет право на вымысел? Имеет, конечно. Но почему-то это не успокаивает возмущенных. Как говорил по этому поводу известный театральный режиссер XX века Джорджо Стрелер, «даже самую ничтожную гусеницу нельзя раздавить ради самого бессмертного стиха».