Цепи свободы. Опыт философского осмысления истории - [21]
Очевидно, причину социальных болезней нужно искать в разложении веками создаваемых социальных и духовных устоев общества. Тех, на которых стоит народ, зиждется страна и функционирует государство. Испытанные временем, именно они легли в основу закона. Последний, сосредоточивая в себе и систематизируя многовековой опыт, скреплял державной печатью всё наиболее рациональное, справедливое и жизнеустойчивое, помогая выживать народу, нации и человеческой культуре в целом. Потому сокрушение именно этих основ являлось приоритетной задачей тех, кому эти устои были ненавистны.
Не заглядывая в слишком уж далёкое прошлое, затрону лишь финальную часть великого перелома. Его определила просвещенческая мысль Нового времени, вызвавшая Великую Французскую революцию и исторически не менее важную революцию в Северной Америке. Вместе с тем, имея общий источник и будучи детищем того же исторического времени, – эти параллельные революции разнятся в своём существе.
«Великая», поправ авторитет помазанника Божьего и свергнув с пьедестала верховную власть, сорвала с цепи самые низменные инстинкты народа, в результате чего он в одночасье оказался беспризорным, а в исторической перспективе преданным и осквернённым. Тогда как, «американская», изначально обезопасив себя от монарших проблем и института аристократии, – озаботилась созданием демократического общества на принципиально иных основах. После победы над Югом, ослепнув от раскрывшихся исторических перспектив, объединённые Штаты самопроизвольно взяли на себя роль мирового поводыря. Политические метаморфозы выразили себя в том, что поначалу неверная «клюка» пилигримов со временем превратилась в далеко достающую полицейскую дубину, исправно расчищающую дорогу геополитическим интересам США. Причём, реализация этих «интересов» происходила вне опоры на какие бы то ни было исторические традиции (протестантство не в счёт, ибо оно опиралось на узко-конфессиональные принципы, отнюдь не противоречившие «американским» интересам). Весь перенятый у Европы опыт государственной жизни состоял в принципиальном отказе от культурно-исторического прошлого европейских стран, под чем, однако, не следует понимать технические и утилитарно-бытовые ценности (вплоть до I Мировой войны они оставались приоритетными в быту и сознании американцев). И если Европа едва ли не на всём протяжении XIX в. ярилась революционными знамёнами, то развитие Дикого Запада (США) в это время было отмечено постепенным переходом традиционных форм рабовладения в «более приемлемые», слегка облагороженные патиной либерально-демократических реформ и преобразований.
Вся последующая история и «дикого» и не дикого Запада, вступив в XX в. и переступив порог XXI столетия, являет собой историю охлократического падения традиций, морали и нравов, нашедшую опору в законе и, что много хуже, – в сознании людей.
При всей продвинутости социального устройства, основанного на приоритете утилитарных категорий, фригийский колпак мясников Великой Французской революции не был сорван с глав либеральных и демократических правительств. Не изъятый из сознания мегаполисов и не выброшенный на свалку истории, он, за ветхостью времён полинялый, истёртый и покрывшийся дырами, – продолжал оставаться знаменем «братства» безграничных свобод и «равенства» в их пороках. В то время как ревнители нравственности в викторианскую эпоху драпировали ножки роялей, дабы никому в голову не приходили мысли об оголённых ножках, – в странах и Старого и Нового Света наряду с чёрными невольниками продавались цветные и даже белые рабы, в число которых входили женщины и дети. На рубеже XIX–XX вв. центром торговли «белыми рабами» считался ещё вчера революционный Париж, теперь прозванный новым Вавилоном.
Французский живописец Эжен Делакруа как в воду глядел, когда в своей картине «вручил» знамя Свободы полуобнажённой мадам. Даже и под кистью гения не избавившись от вульгарности, она чрезвычайно живописно олицетворяет собой революционно-уличную истерию[22]. Такого рода «свободы» символической цепью охватили многие государства Европы. С каждым бунтом всё больше обнажаясь и распространяя проказу хаоса и вседозволенности, они к концу XIX в. заявили о себе общеевропейской проказой, с тем, чтобы в начале следующего века покрыть мир трупами миллионов. Багровея от «прогрессивных веяний времени», всё откровеннее освобождающих «тело» народа от морали и нравственности, болезни века напоминают о себе едва ли не при всяком движении социального организма. И становится ясно, что проказа вседозволенности, смертельная для жизни всякого общества и любого народа, распространяется по мере прогрессивной деформации личностных качеству отживания индивидуальных особенностей человека и утери исторического своеобразия наций и народов.
Казалось бы, зачем так мрачно? Опасность вышеупомянутых «недостатков» хорошо известна обществу, уяснена и изучена «властителями дум». Обеспокоенные формами неврастении, они давным-давно начали бить тревогу. К примеру, французские писатели ещё в середине XIX в. выступали в печати, негодуя на падение нравов, принявшее характер массового отлучения от овеянных сединой веков обычаев и традиций. Впрочем, бывало всякое. Если, скажем, Генриху Гейне революционное разрушение классических и нравственных ценностей казалось недостаточным, то Жюль Мишле и Пьер Прудон находили их чрезмерными.
