Ценный подарок - [24]

«Противно смотреть на них», — подумал Саня и оторвался от окна.

— Дед, а дед, — неожиданно спросил он, — ты про войну сны видишь?

— Бывает, — нехотя ответил Алексей Гаврилович.

— И товарищи боевые снятся?

— Снятся, да чаще те, которых давно нет на свете.

— Они такие же герои были, как ты?

— Нет, мне до них далеко. Герои, а до звездочки не дожили. Что там звездочки, люди они были. Ладно, хватит об этом, я уже тебе рассказывал.

В коридоре зазвонил телефон, а затем раздался голос бабушки:

— Да, квартира Алексея Гавриловича Озимова… Правильно. Московская, двадцать три, квартира восемь.

Тут она заговорила так тихо, что ни дед, ни Саня ничего не услышали. Потом бабушка положила трубку на аппарат и, шаркая тапочками, ушла на кухню.

— Анна, иди сюда! — требовательно крикнул Озимов.

— Некогда мне, Алеша, — отозвалась бабушка, — все у меня горит.

— Иди, говорят тебе! — рассердился Алексей Гаврилович.

Вошла бабушка. Лицо у нее разрумянилось от плиты, а платье было повязано неизносимым фартуком, который муж привез ей много лет тому назад из Берлина.

— Ну, — спросил Озимов, — с кем ты растрезвонилась? Секретные разговоры?

— Дети звонили, — смущенно сказала бабушка.

— Дети? — переспросил Алексей Гаврилович. — Таня и Андрей?

Они все еще называли дочь и зятя детьми, хотя им катило под сорок. Да и какие же они взрослые, если не испытали войны.

Саня взволновался, он подумал, что мама и папа звонили из Кавголова, опомнились и зовут его туда.

— Можно собираться? — спросил он. — Бабушка, я быстро оденусь, а в Кавголове я их найду, они всегда на одном определенном месте.

— Сиди ты, — махнула рукой бабушка, — это настоящие дети — девочка и мальчик из шестого «б» класса двести семьдесят третьей школы Московского района. Они к Алексею Гавриловичу едут, теперь уже недалеко от нас.

— Ко мне, — поугрюмел Озимов, — зачем еще?

— Наверно, познакомиться хотят.

— Вот, значит, какая диспозиция. Сначала ко мне молодых бородачей насылали, теперь детей нацелили. Нечего мне рассказывать им, пусть идут к другим. Есть у нас охотники мемуары расписывать. Я свое дело на войне сделал, и хвастать мне нечем. Придут, скажи, что нет меня, придумай, куда уехал. Будьте здоровы, ребята, делайте уроки.

Саня увидел, как бабушка словно стала выше ростом, и лицо ее сделалось строгим.

— Нельзя, Озимов, — сказала она, называя деда по фамилии, — нельзя так, может быть, они не по своей воле идут, наверное им такое школьное задание дали. Ты их прими, скажи им два слова, и будут довольны.

Алексей Гаврилович взглянул на жену, улыбнулся, и морщины на его лице стали не такими глубокими, как прежде.

— Гляди, Саня, — сказал он внуку, — видишь, как бабка мной командует. Тоже военная косточка пробилась. Она ведь на войне поваром была. Ты не думай, повар на фронте — фигура существенная. Она не меньше, чем политрук, боевой дух поднимает. Ладно, пусть идут, только я перед ними героических речей произносить не буду.

— Спасибо, Алешенька, — улыбнулась бабушка и осторожно сказала: — Может, ты переоденешься. Как-то неудобно перед гостями в затрапезном виде показываться.

— Нет уж, — загремел Озимов, — ты еще мне прикажешь мундир надеть со всеми регалиями, будто на прием к командующему иду. Корми нас с парнем, не то у нас кишки к спине присохнут.

— Сейчас, сейчас, — заспешила бабушка, ушла на кухню и скоро вернулась с тарелкой толстых, румяных лепешек. Поставив их на стол, она ушла и вернулась с блюдом, на котором стояли кофейник и пять чашек. Бабушка расставила чашки, затем вынула из серванта тарелки с ножами и вилками.

— Пять, — подозрительно посмотрел на жену Алексей Гаврилович. — Нас, кажется, трое.

— Дети придут. Они издалека едут, проголодались, наверное.

— Расход оставляешь, повар, — улыбнулся Озимов. — Мы ждать не будем. Начинаем, Саня!

Саня, у которого в носу щекотало вкусным запахом лепешек, не дожидаясь вторичного приглашения, взял самую толстую румяную лепешку и принялся ее уничтожать. Дед последовал его примеру.

В передней раздался тоненький звонок. Бабушка ушла и возвратилась минуты через три. С ней была белокурая, черноглазая девчушка и серьезный мальчик в очках с толстыми стеклами.

— Прибыли, — не очень любезно сказал Озимов, — давайте знакомиться.

— Лена Новосельцева, — присела девочка.

— Семен Петрускевич, — вытянул руки по швам мальчик.

— Садитесь завтракать, потом поговорим, — пригласила их Анна Власьевна.

— Спасибо, мы сыты, — застеснялась девочка.

— Мы не голодны, — сказал мальчик.

— Садитесь, — внимательно посмотрел на них Озимов. — Таких лепешек и генералы не едят.

Лена присела на краешек стула, мелкими глотками пила кофе, который налила ей Анна Власьевна, осторожно отламывая кусочки лепешки.

Семен Петрускевич ел сосредоточенно, изредка поглядывая на Озимова сквозь толстые стекла очков. Ему не верилось, что этот старый морщинистый человек в домашнем свитере, теплых фланелевых штанах и обрезанных валенках был когда-то грозой фашистских асов.

Завтракали молча. Озимов смотрел на белокурую девочку с черными глазами и думал, что только раз в жизни видел такое сочетание цвета волос и глаз. Это была Карима Черкизова, самая веселая и смелая, техник в эскадрилье. Она мечтала дойти до Берлина, а погибла от шальной пули под Киевом. Когда Кариму опускали в землю, плакали даже летчики, видевшие семь смертей.