Цена жизни - смерть - [17]

11

Вечером позвонил Грязнов-старший и сообщил, что, по предварительным данным, в ориентировках за последний месяц пропавший Промыслов или хотя бы личность с похожими приметами не значится. Неопознанных трупов, опять же соответствующих описанию, по Москве нет. Теперь нужно проверить область, но на это понадобится время.

Еще Вячеслав Иванович выдал резонную версию, что Жеку Промыслова могли задержать, например, за хулиганство или за хранение наркотиков и, вполне возможно, он парится где-нибудь в изоляторе временного содержания, фамилию же Промыслов назвал вымышленную или вообще не назвал. И пока там установят личность, пройдет от суток до десяти, если вообще установят. Кстати, Промыслов, как это ни странно, ранее не привлекался, так что отпечатков его в картотеке нет.

Безмазняк, подвел неутешительные итоги первых двух дней работы Турецкий, что в переводе с жаргона хиппи значит бесперспективно, безрезультатно и глухо как в танке. Хорошо бы, эта общая тетрадочка с выпадающими страницами оказалась книгой жизни нашего Жеки, чтобы там были прописаны не только дела его прошлые, но и ближайшие планы. Турецкий забросил тетрадь в верхний ящик стола и зачем-то запер его на ключ. Подумал было, что это глупо, что надо бы отпереть, но поленился.

Несколько раз потом в течение дня Турецкий приступал к чтению — открывал на первой попавшейся странице и находил до боли знакомые слова «наркоман», «героин», «наркотики», но каждый раз что-то мешало вчитаться основательно. Во-первых, звонил папа Промыслов, интересовался процессом поисков Промыслова-сына, все еще не веря в то, что узнает обо всем первым, если, конечно, процесс окажется результативным. Потом Константин Дмитриевич отчета требовал. Хотя, пожалуй, первым все-таки все узнает он, или они узнают одновременно для пущей театральности. Потом пришел Азаров, этот, правда, отчета не требовал, но почитать тоже не дал. Короче, наступил вечер — и Турецкий поехал домой в надежде почитать на сон грядущий.

Сварив большую чашку кофе и перетащив поближе к дивану все необходимое для всенощной: сигареты, пепельницу, две пачки чипсов и две бутылки пива в ведре со льдом (благо Ирина Генриховна не видит этого вандализма, ее бы кондратий на месте хватил), — Турецкий снова перелистал тетрадь и попробовал читать с середины. Но сразу же наткнулся на непонятные сокращения типа СДД, ГП1, БГП-2, АСБ, АББ и прочие, значение которых было непонятным без предыдущего текста, где они, возможно, объяснялись. Пришлось все-таки начинать сначала.

12

«…Зелень, зелень, вспомним зелень,

вспомним о полях сожженных,

вспомним об убитых турах,

уничтоженных бизонах,

добрые люди,

о мехах, звериных шкурах…

Мне было тринадцать. Был июнь, и в Москве было слякотно и зябко. Не успела я сдать последний экзамен, как мы уже сидели в самолете, под крылом которого действительно было зеленое море тайги. Мы летели в Иркутск: Мама, Отец, Дед и я. А еще Ожуг — большой и глупый до невозможности ньюфаундленд, которого перед полетом приходилось кормить снотворным, потому что иначе он бы выл и метался по багажному отделению, воображая себя брошенной или потерявшейся Каштанкой. Ожуг — это такая хитрая кличка. Впрочем, Мама говорит, не хитрая, а очень даже поэтичная, мне раньше не слишком нравилось, но я уже давно привыкла.

Мы с Ожугом — ровесники, ему тоже тринадцать, родители завели нас практически одновременно (слава богу, что назвали по-разному), и конечно же он от меня без ума, а мне он уже надоел, потому что старый, а так ничему в жизни и не научился. Но это, наверное, не важно, уже завтра мы будем в тайге, Ожуг уйдет общаться со своими родственниками, медведями, и я наконец от него отдохну.

Я смотрю в иллюминатор и ничего нового там не нахожу. Сколько себя помню, каждый июнь мы вот так летим на восток, а в конце августа — обратно на запад. Как перелетные птицы, как рыбы на нерест, как бабочки… Впервые родители потащили меня с собой, когда мне было всего пять месяцев, но этого я, конечно, не помню. А потом каждую осень друзья расписывали мне прелести отдыха у Черного моря, или у Азовского, или у Балтийского или романтику пионерлагерей, а я с завидным упорством твердила: «А на Байкале лучше!» — хотя была уверена, что хуже, и намного хуже, просто отвратительно.

Пока однажды в четвертом классе не заболела пневмонией как раз перед отлетом, и родители в первый и последний раз в жизни оставили меня на лето в Москве на попечение Бабушки. Пневмония, конечно, мгновенно закончилась, и мы с бабушкой отправились на Кавказ — загорать и реабилитировать здоровье. Оказалось, я была абсолютно права — на Байкале лучше.

Да, так вот, я смотрю в иллюминатор, потом мне надоедает, и я начинаю гипнотизировать Деда. Мама и Папа спят, а Дед читает «Вестник Академии наук». Я сверлю ему взглядом висок минуту, другую, третью. Он поправляет очки, поглаживает седую бородку, снова поправляет очки и, наконец, отрывается от очередной заумной статьи.

— Скучаешь? — Дед откладывает журнал. — Хочешь задачку?

— Хочу.

— Есть голова, нет головы, есть голова, нет головы… Что это? — Дед снова ныряет в журнал, теперь я буду думать.