Цена - [37]

Тут он вопросительно глянул на Бартницкого.

- Если голосование будет, тогда пан профессор сам убедится, угадал он или нет, - холодно отрезал ювелир.

- Тогда вернемся к нашим баранам. Итак, у нас две возможности. Если мы выбираем второй вариант, то есть, отказ – тогда следует незамедлительно приступить к всеобщей молитве, надеясь на то, что Господь Бог лично потрудится над тем, чтобы вернуть в Руднике справедливость. Я прав, пан ксендз?

- Молись, брат мой, чтобы Бог изгнал сатану из души и мыслей твоих!

- А почему пан ксендз считает, будто бы такой вот инкуб проживает во мне?

- Ибо слышу, что ты говоришь! С самого начала – сплошные глупости и дьявольщину!

- Но ведь я же выразил собственную веру в Божественное всемогущество, все присутствующие могут быть свидетелями!

- Практически все здесь присутствующие уже укоряли вас за то, что вы здесь болтали! Веру выразили?... О нет – вы издевались над Божеским всемогуществом!... То ли вы с ума сошли, то ли полностью отдались дьяволу!

- Уверяю пана ксендза – нет. Признаюсь, бывало я завидовал Фаусту, попик… Но я сдержался.

- Твои слова, сын мой, весь твой бред, доказывают совершенно иное!

- Весь мой статус, попик, от квартиры до одежды, доказывает, что я говорю правду! Хотя, все время страдаю от недостатка наличности – но остаюсь существом независимым. Никому я не смог поддаться окончательно, в том числе – и дьяволу, и потому не сделал такой карьеры, как те, что каждое воскресенье мчатся к мессе, неся за пазухой дьявола или нескольких чертенят. А потом, благодаря исповеди, оставляют этих дьяволов внутри храма и выходят чистенькими, словно девственницы. Математический вопрос: сколько же чертей, извлеченный исповедью из душ кающихся, помещается на одном квадратном метре дома Божия?

- Вот так вот все атеисты и язвят! – распалился ксендз. – Богохульствуете охотнее, чем мыслите, и вам легко это творить!

- Неправда!... Нам совсем даже не легко, - произнес Станьчак тише, в его голосе совершенно не было издевки. – Самый вредный и гадкий католик идет по жизни легче, чем самый приличный атеист, ибо он знает, пан ксендз, что доктрина застраховала его. У вас бессчетное количество предохранительных клапанов – начиная с крестика на шее канальи, кончая исповедью, благодаря которой каналья делается белой и пушистой.

- Ты лаешь против бесконечного милосердия Господа Бога, брат мой, следовательно – против прекраснейшей доброты! – заметил Гаврилко. – Трудно поверить, чтобы ты сам не понимал это, и, если агитируешь против добра – делаешь это по воле Зла!

- Во мне больше боли человека, оторванного собственным разумом от алтарей, пан ксендз, чем злой воли… Бесконечное милосердие!... Бесконечное милосердие Божие в качестве фундамента доктрины – это гениальнейший трюк, позволяющий нарушать любой запрет, любую заповедь тысячекратно, без страха, что потеряешь загробную награду. Одно ревностное "mea culpa"[25] под конец подлой жизни приоткрывает бандиту калитку в Рай. Христианин же, живший все время честно, войдет в Рай еще легче. Зато честный атеист должен вести себя прилично совершенно задаром – а знаете, как это трудно? Ведь у нас нет райской загробной жизни…

- Нет у нас времени на религиозные беседы! – снова закипел Мертель. – Господа, давайте решать, ведь время играет против нас.

Граф поддержал его, хотя и более спокойным тоном:

- Да, господа, пожалуйста. Уже скоро полночь, а мы все еще до конца не согласовали.

- Ну да! – присоединился Кортонь. – Самое время принять решение! Так кого меняем? "Бублика", Зыгу и…

- Минуточку! – удержал Кортоня Седляк. – Мы еще не решили… не было согласия относительно самой замены!

- И по поводу Зыби тоже не было согласия! – напомнил Брусь.

- Нам нельзя соглашаться с тем, чего хочет Мюллер! – продолжил Седляк. – Не можем же мы…

- Говорите от собственного имени! – крикнул Кортонь. – Множественное число здесь не обосновано!

Вместо Седляка ему ответил ксендз Гаврилко, таким же громким голосом:

- Почему же? Обосновано! Братья, нам нельзя согласиться на то, чего требует этот разбойник! Мы вообще не должны рассматривать эту проблему, никто из нас не имеет право думать об этом, никто! Кто же сделает это – тот выступит против Бога!

В тишине, засеянной угрозой Гаврилко, молниеносно скрестилсь взгляды хозяина, адвоката и философа. До меценаса начало доходить, что он неправильно оценивал шутовство Станьчака; все же трое поняли, что, строя баррикады слишком высоко, до самых Небес, ксендз крайне усложнил вопрос переговоров с гестаповцем, и что стену эту необходимо обязательно разрушить – в противном случае, голосование под бременем Гнева Божия принесет поражение сторонникам планов графа. Станьчак еще раньше понял, что шантаж такого рода может оказаться решающим; до Кржижановского это начало доходить только лишь сейчас (то есть, он лишь сейчас понял, зачем профессор все время цапается с ксендзом относительно Бога). Сам он был верующим, но когда уже стало ясно, что проблема Бога в этой игре является ключом к поражению или триумфу – он лично вступил в бой:

- Одним словом, по мнению пана ксендза, граф Тарловский выступает против Бога, желая спасти своего сына, либо главного врача больницы, или же господ Трыгера и Островского?