Цемент - [37]

— Да, да… иди, а ты — в приют… знаем… хорошая живодерня.

Один из мальчат встряхнул лохмотьями и бросился наутек. Даша засмеялась и разломила хлеб пополам.

— Да идите-же, поросята!.. Зачем мне вас — в приют?.. Берите хлеб и удирайте…

Тетка такая веселая и ласковая (если б не красная повязка!), и хлеб — золотой, как мед. Ребята верили ей и не верили.

Переглядываясь, они трусливо подошли к ней и издали протянули руки. Даша дала одному, дала другому. Хотела погладить их по кудлатым волосам, но они взапуски побежали по бульвару.

…Нюрка — в детдоме, а чем она счастливее этих голых мальчат? Однажды Даша увидела, как Нюрочка вместе с другими ребятами копошилась в свалке на задворках столовой нарпита. Ей тогда почудилось, что Нюрка уже умерла, что она, Даша, — уже не мать ей, что Нюрка брошена на голод и муки по ее, Дашиной, вине. И случайные ее ласки в детдоме — не ласки матери, а пустоцвет. И от самой свалки до детдома она несла Нюрку на руках, а сердце рвалось от боли. Бадьин стоял на тротуаре.

— Товарищ Чумалова, садитесь — едем.

Не ожидая ее, он вскочил в фаэтон, и экипаж заколыхался под ним всеми рессорами. Даша села рядом с ним и почувствовала, как его бедро упруго придавило ее своей тяжестью.

Бадьин уже не видел её — был замкнут, холоден и суров, как обычно.

— На автомобиле не проедешь. В горах даже на этой трясогузке придется пробираться черепашьим шагом. Ты не боишься бандитов? Я ничего не беру с собою, кроме нагана. Может быть, взять конных красноармейцев?

Даша взглянула на него — не боится ли сам Бадьин? Но лицо его было спокойно и неприятно самоуверенно.

— Не знаю, как ты, товарищ Бадьин, а я привыкла ездить без провожатых.

— Трогай, товарищ Егоров!

А товарищ Егоров испуганно взглянул на предисполкома, что-то хотел сказать, но не решился. Он крякнул и заиграл вожжами.

И пока ехали по городским мостовым, оба молчали, и Даше было необычно приятно и весело качаться в удобной и мягкой качели.

С тротуара закивал Сергей и дружески заулыбался. А Жук, как увидел их в фаэтоне, так и остановился, пораженный.

Бадьин брезгливо скривил толстые губы в усмешку.

— Не выношу этого типа…

— Это — чванство, товарищ Бадьин. Товарищ Жук — хороший токарь и крепкий коммунист.

— Товарищ Жук — просто лодырь и склочник. Таких надо обязательно гнать из партии.

— Нет, товарищ Бадьин: товарищ Жук — хороший… он откровенно говорит правду. А когда он изобличает — вы все сердитесь. Разве это — дело? И разве не правда, что вы, ответработники, видите рабочий класс только из своего кабинета?

— Ты ошибаешься. Кабинет ответработников — ближе к рабочему классу, чем такие сутяги, как, например, твой хороший товарищ Жук. Потому что через этот кабинет проходит все, начиная от сложных государственных вопросов, кончая мелочами быта. В кабинете же ответработника я познакомился и с твоим мужем.

Город уже был позади. Ехали долиной: слева были пологие взгорья в виноградниках, справа — лес, еще голый, но уже туманный от лопнувших почек. Всюду двигались толпы стволов: передние уходили назад, а задние, минуя друг друга, скользили вперед вместе с фаэтоном, и казалось, что лес кружился, волновался жил своей дремучей жизнью.

— Ну, а как ты сейчас насчет семейного счастья? С одной стороны — супружеские обязанности: общая постель и грязное белье А с другой — партийная работа. Потом у вас, кажется, есть потомство? Придется выбирать: или женотдел, или домашние заботы. Муж, вероятно, уже требует особых прав. Он у тебя — парень с большим характером.

Даша отодвинулась в угол экипажа.

— Мой муж — сам по себе, а я — сама по себе, товарищ Бадьин. Мы — коммунисты прежде всего…

Бадьин засмеялся и положил руку на ее колени.

— Ты говоришь, как все коммунистки, но у тебя это звучит несколько правдоподобнее: у тебя это бьет из нутра. Я уже знаю, как с тобой трудно найти общий язык…

Даша сбросила его руку и подобралась к самому краешку фаэтона.

— У коммунистов, товарищ Бадьин, всегда должен быть общий язык.

Бадьин опять замкнулся и отяжелел. Он отодвинулся от Даши.

И до ущелья — по-утреннему сумеречного от скал и лесных зарослей, в гремучих ручейках и кучках разноцветного щебня — они молчали и смотрели в разные стороны. Но Даша чувствовала, как волновался Бадьин: знала, что он борется с собою и не решается броситься на нее при Егорове. И она сама дрожала от ожидания и тревоги. Если бы это случилось сейчас, она не смогла бы бороться с его взбешенными мускулами: зыбкое бултыханье фаэтона по ухабистой дороге ущелья выбивало из-под ее тела надежную точку опоры.

Ущелье тянулось на три версты, а за ним по широкой загорной долине шла укатанная дорога к станице, утопающей в садах.

Горы громоздились в утесах и крутых склонах до самого неба. Всюду — обвалы в извивах складок и кучи камней и щебня, а ребра гор стекали от вершин расплавленным металлом. Внизу, над лесом и зарослями кустарников, дрожала и волновалась дымная мгла. И небо над горами и лесом казалось голубой рекой, а облака — белыми льдинами.

Дорога виляла между скал и камней и вправо, и влево, и вниз, и вверх. Впереди был сплошной лес в путаных веревках лиан, в охапках плюща и кустарников, но как только въезжали в заросли — лес и мшистые камни, и скалы, облитые слезами подпочвенных вод, отползали и вправо и влево, проваливались в обрывы и карабкались на утесы. Ух, какая страшенная высота! Даша жмурилась и замирала от падающего взлета скалы. Товарищ Егоров изогнулся на облучке и взметнул бородою.