Целующиеся с куклой - [10]

Хотя язык он освоил быстро, имея нормальные более или менее мозги и хороший слух, взятый им от матери. Она когда-то тоже и слух имела, и голос, и закончила консерваторию. Но родила близнецов — Горбуна и Шизофреника — и голос у неё безвозвратно пропал. Не потому что родились у неё горбун и шизофреник. Они обычными младенцами без особых примет родились. Единственно что, оба ногами вперёд шли. Один за другим. Кстати, может быть, это что-нибудь и символизировало. Для тех, кто понимает. А болезни их проявились примерно к пятнадцати годам, после чего уже стали прогрессировать.

Нет, голос у роженицы пропал потому, что роды выдались трудные и продолжительные, и она так громко и так долго орала во время схваток и прохождения двоих детей по родовым путям, что навсегда повредила себе голосовые связки. Возможно, конечно, что было это как-нибудь и не совсем так, но так потом говорили. И это было похоже на правду, поскольку и сейчас голос её похрипывал, как у курильщицы, а она никогда не курила и даже в молодости за компанию не пробовала, испытывая к табачному дыму отвращение. А слух музыкальный, конечно, у неё остался. Трудные роды на слух её не повлияли.

И она, вместо того, чтобы петь в опере главные партии, как ей все профессора и преподаватели предсказывали, вынуждена была идти преподавать в музыкальную школу теорию музыки и сольфеджио, что и сделалось её основной профессией на долгие годы и что давало ей средства к жизни. Причём неплохие в условиях советских зарплат средства — она оказалась неплохим педагогом, и к ней часто обращались, чтобы подготовить кого-нибудь к поступлению в музыкальное училище или в консерваторию, естественно, за отдельную плату.

А сыну её, Горбуну, слух для другого, значит, пригодился. Он им пользовался, изучая, к примеру, иностранный язык и вообще, получая любую информацию. Поэтому то, что он на сегодня знал, он почерпнул не из книг — единственная книга, которую Горбун прочёл в жизни и не запомнил, была «Колобок». Всё узнанное он где-нибудь когда-нибудь услышал. По радио, по телевизору, от знакомых, от учителей, от преподавателей торгового колледжа, который успел окончить перед отъездом тоже практически на слух. И чужой язык он слухом уловил без особых усилий. А вот что с этим языком делать, как его полезно использовать, кроме как в редких случаях с местными жителями коротко разговаривать и тот же телевизор смотреть, было ему не совсем понятно.

Образование его торговое капиталисты не признали — сварочное образование отца признали, а его нет, — куда пойти учиться, он не знал и не шёл никуда. Ждал, когда пошлют куда-нибудь принудительно. Но его пока никуда не посылали, и он получал пособие и слонялся по городу в поисках на свою жопу приключений.

В супермаркетах по мелочи подворовывал. Не как другие, профессионально ворующие на заказ всё — от ноутбуков до верхней одежды, — а так, скуки ради. Поскольку не взять совсем ничего, когда всё лежит и никем не охраняется, было как-то глупо и противоестественно. И он брал что-нибудь нужное или ненужное, клал в тележку, потом направлялся туда, где не было видеокамер наблюдения, на ходу прятал взятое в рюкзак, лежавший тут же, на тележке, открыто, накладывал в тележку то, что собирался купить, и шёл к кассе. И за всё, что лежало в тележке, платил, а за то, что в рюкзаке — нет. И никто, ни разу не попросил его открыть рюкзак и показать, что там в нём содержится. Горбуна сильно раздражало, что это им даже на ум не приходило. Раз лежит рюкзак сверху. Он понимал, что если бы кому-то пришло на ум заглянуть в рюкзак, ему пришлось бы плохо, и тем не менее раздражался.

По вечерам выходных дней он выходил в люди — в русское кафе или на русскую дискотеку. Но не танцевал там. Не попалось ему ни одной девицы, явно желавшей с ним танцевать. А получать от ворот поворот он не хотел. Не любил он получать от ворот повороты. Поэтому он толкался среди бывших сельских парней — выходцев из немецких поселений Казахстана и деревень Сибири, — выпивал с ними, разговаривал, прикидывался, что ему в их обществе нормально, что он им друг, товарищ и брат.

На самом деле все их темы и чаяния были ему откровенно скучны. После третьего глотка начинали вспоминать казахские ветры, сибирские морозы и жаловаться на свою жизнь как там, так и тут — мол, там с детства называли их немецкими фашистами, а тут называют русским дерьмом. И включали кассетник, и слушали песни про свои трудные судьбы в Германии, в основном, на мотив «Там кто-то с горочки спустился». Что-то вроде:

Да, мы не тянем на героев,

В нас зла с добром простая смесь.

С волками мы по-волчьи воем,

А значит, приживёмся здесь.

А строчку «И немцы местного разлива нас не считают за людей» не только слушали, но и коллективно ей подпевали. Ещё, поддав, исполняли хором самодельный хит «Дойчланд, Дойчланд, юбер алес[1], мы тебя опустим», пили девятого мая с тостом «Чтобы всегда мы их, а не они нас» или ходили по улицам, поздравляя всех встречных немцев с Днем Великой Победы.

9

Из этого, пожалуй, и состояло всё их общение и все их развлечения. Ну, плюс к тому, делились житейским опытом. Кто-то рассказывал, что взял напрокат такой же «Гольф», как у него, да и снял на хрен коробку скоростей, а свою, начавшую чего-то на пятой скорости выбивать, установил. И сдал вечером машину в пункт проката. И коробка, таким образом, обошлась ему в тридцатник. Кто-то объяснял, как надо зарабатывать большие деньги, а не куски мизерные сшибать: