Целое лето - [23]

— Вон отсю!.. — закричал было он, увидел, каков Чубака с фасада, может быть, и узнал его. — Что с вами?

— Это не моя, — сказал Чубака. — В машине…

Девушка быстро вскочила со стола и надела белый халат.

— Эти на этаже, — сказала она Сергееву. — Я сбегаю.

— Быстро, — сказал Сергеев и шагнул к Чубаке: — Пошли.

Они втроём выбежали из перевязочной: девушка в халате — направо, Чубака с Сергеевым — налево. По дороге Сергеев подцепил рукой каталку. Каталка повизгивала и вихляла колесом.

— Дорожное? — спросил Сергеев.

— Да.

— Придётся ментов вызывать.

— Конечно.

Возле машины их догнали два то ли санитара, то ли медбрата. В застиранных коротких халатах, похожих скорее на поварские куртки; поверх халатов были надеты клеёнчатые фартуки.

Вчетвером они не без труда извлекли мужика из салона, уложили на каталку. Сергеев приложил пальцы к его шее, потом кивнул — не без удивления.

— Ё! — сказал один из санитаров.

— Быстро, — сказал Сергеев. — И нормальной водой, не как прошлый раз. Где вы такого нашли? — повернулся он к Чубаке.

— Возле моста через Поганку. Похоже, он из-под моста и вылез.

— И под машину?

— Ну.

— А я вас, кажется, помню, — сказал Сергеев. — Вы же из школы?

— Да. Историк.

— Понятно. Ну ладно, что сможем — сделаем.

— Валентин Викторович! — на крыльцо вылетел один из медбратьев. — Там… того…

— Умер? — спокойно спросил Сергеев.

— Нет, живой. Но четыре дырки. Огнестрел.

— О как! — Сергеев мазнул взглядом по Чубаке и бросился внутрь. А Чубака почувствовал, что ноги вдруг отказали. Он повернулся спиной к машине и сел на порожек.

Огнестрел… Ог-не-стрел…

Ничего не понимаю…

Вышла девушка, которую Сергеев измазал йодом, но потом раздумал потрошить.

— Пойдёмте, надо всё записать.

— Да, конечно, — потерянно сказал Чубака. — Но можно сначала… умыться?

— Конечно. Я провожу.

Синяя дверь без надписи. За тонкой перегородкой шумит вода и звучат неразборчивые голоса. Окошко, грубо замазанное зелёной краской. Облупившаяся эмалированная раковина, щербатый унитаз с допотопным чугунным бачком… слишком яркая лампа…

Чубака рухнул перед унитазом на колени и вывалил ему всё, что думал про сегодняшний вечер. Потом ещё и ещё, пока не пошла чистая жёлчь. Пошатываясь, он встал…

Лампочка стала ослепительной, красноватой, чёрной.

Бабушка его ждала. Мать, оказывается, звонила буквально каждый час. Обцеловав внука и отправив отмываться с дороги, бабушка стала звонить в ответ, но ничего не получалось. Глеб же, стоя под тепловатой и попахивающей тиной водичкой, с испугом думал, до чего же бабушка сдала за эти два года, что он её не видел. Тогда, в позапрошлом — её можно было бы назвать подтянутой, даже спортивной. Бабушка бегала на лыжах и ездила на велосипеде. Сейчас… сейчас она была худой и слабой. И это лицо, обтянутое сухой желтоватой кожей… впавшие глаза за толстыми очками, тёмно-коричневые черепашьи веки… Только волосы не изменились совсем — та же аккуратная стрижечка каре, тот же цвет — пепельно-серый. И потом, когда они уже сидели за столом («Ну что же ты совсем не ешь?»), и Глеб налил себе по обыкновению полчашки заварки, она посмотрела на это, хотела что-то сказать, но ничего не сказала; себе же она наливала из отдельного чайничка, «сиреневенького» цвета с сердечком на боку, и напиток тот благоухал чем угодно (ландыши? мята?), но только не чаем.

— Я матери сэмээску отправил, — сказал Глеб. — Что приехал и всё в порядке.

— Что же она трубку не берёт? — продолжала тревожиться бабушка.

— Спит, наверное, — сказал Глеб. — Иногда она поверх своих таблеток ещё и снотворным закидывается. Тогда можно бомбы взрывать — не проснётся.

— Снотворным?

— Ну да. Таблеточки такие, что под лупой рассматривать надо. Просыпала один раз… А если ты что подумала, то — нет. Вермут иногда покупает. Обычно «Чинзано». Бутылку в месяц примерно. Ну, или когда магнитные бури.

Бабушка покивала.

— Отцу звонил?

— Звонил, — с неохотой ответил Глеб.

— И что он?

— Сказал, что у него другая линия.

— И всё?

— Угу.

— Не перезванивал?

— Зачем? Отметился, что живой. Как у него с этой… новой?

— Он передо мной не отчитывается.

— Правда, что на седьмом месяце?

— Может быть. Сама не видела.

— Баб…

— Что?

— А почему это у всех педагогов такие поганые дети вырастают?

— А потому что работа такая, что на них сил не остаётся. И потом… Педагогика — это ведь набор приёмов манипуляции. И как-то к своим детям грешно его применять. Или стыдно… не знаю. Вот и вырастают… маугли. Думаешь, что одной любовью… а никак.

— Маугли, — хмыкнул Глеб. — Да уж… ну, понятно.

— А ты мне тоже тут потерянное поколение не изображай. Я на вас таких за полста лет насмотрелась до икоты. Меня этим не проймёшь. Рано тебе отца судить. Ты ведь про него, по существу, ничего не знаешь…

— Откуда мне?

— Вот и я говорю…

— Так рассказала бы.

Бабушка внезапно замолчала. Задумалась, глядя в свою чашку.

— Расскажу, — сказала она медленно. — Но не сейчас.

— Почему?

— Потому что это долго… и тяжело… и надо многое объяснять. А я устала. И ты устал. И мне надо подумать. А тебе надо выспаться.

— Да высплюсь…

— Утром в школу.

— Чего?

— В школу, говорю. Я директору звонила сегодня, так что ждут тебя с распростёртыми. Уроки в девять начинаются, без четверти зайдёшь к нему, представишься. Школа неплохая… всё ещё. А дальше — разберёмся.