Царское проклятие - [85]

Напрасно выразительно поглядывали на него Алексей Адашев и князь Андрей Курбский, понапрасну красноречиво хмурил брови князь Палецкий. Ни к чему не приводили ни намеки, ни откровенные разговоры о том, что пора бы от разговоров перейти к делам. А как тут перейдешь, когда перед глазами только она одна — та, которая застила собой весь белый свет, которая будто солнышко лучезарное, на чью красу и не глянешь без благоговения — аж очи слепит.

Одно дело — пометы Сильвестровы прочесть. Они много времени не занимали. Или, скажем, Ивана Пересветова выслушать. И тут час или два от силы. А вот до всего остального, которое требовало изрядных трудов, — увы. Сам себя Иоанн оправдывал тем, что так заповедал Федор Иванович, хотя и знал, что лукавит. Давно можно было хотя б наметить, с каких дел начинать, а он же… Сильна любовь, что и говорить.

Дошло до того, что по просьбе Палецкого вмешался отец Сильвестр и начал с того, что пожурил Иоанна за несоблюдение постов. Когда же удивленный таким попреком царь попытался оправдаться и начал пояснять, что у него и в середу, и в пятницу, не говоря уж о прочем, на столе из двадцати перемен никогда не бывает ни кусочка мяса, да и молочного тоже, Сильвестр бесцеремонно прервал его, пояснив:

— Пост, сын мой, на то и пост, что требует от всех излишеств тело свое удерживать, буде то за столом, али в постели, пусть и супружеской. О последней же тако изреку: отцы святые поучают, что истинному христианину, даже ежели он в освященном богом браке пребывает, на ложе восходить надобно как можно реже и токмо для того, чтоб потомство зачать. А пребывать в ней неустанно — диавола тешить любострастием, ибо как ни крути — се грех первородный есмь. Понял ли?

— Чего уж не понять? — вздохнул Иоанн. — Вот я как раз и… зачинаю, — густо покраснел он на последнем слове — уж больно грубо и откровенно оно прозвучало.

— Потому и сказываю тебе лишь о постах, но не о сугубом телесном воздержании, — заметил Сильвестр. — Вот ныне пятница, а стало быть, что?

— Стало быть, я токмо завтра к царице приду, — буркнул Иоанн.

Солгать Сильвестру он не посмел — уважал наставника за не наносное, внешнее, но подлинное благочестие, а потому слово сдержал, но зато в субботу сполна наверстал упущенное, да и потом всякий раз исхитрялся с лихвой компенсировать упущенные дни. Так что проку из этого поучения тоже не вышло.

Чуть позже протопоп сделал еще одну попытку — предложил вместе с ним посмотреть, яко выполнено поручение, кое ему дал государь, и полюбоваться, сколь дивно расписали новгородские иконописцы кремлевские соборы, пострадавшие от огня. Когда они с царем дошли до стен Золотой палаты, Иоанн даже зарозовел от смущения — они оказались покрытыми нравоучительными картинами, изображавшими некоего юношу царя в образе то справедливого судьи, то храброго воина, то щедрого правителя, раздающего нищим золотники. И юноша этот ликом удивительно походил на Иоанна. Однако и тут проку не вышло.

Иоанн сознавал, что не след бы ему так поступать, что негоже с головой погружаться в негу, что и впрямь давно пора заняться делами, а оторваться от своей Настеньки никак не мог. Потому на все уговоры он только послушно кивал, охотно со всем соглашался, но благие помыслы так и оставались на уровне деловитых, умных, правильных, но… рассуждений.

Оправдываясь, он первым делом ссылался на то, что прежде всего необходимо разобраться с чирьем проклятущим, имея в виду Казанское царство. Тут даже ближнему кругу крыть было нечем. Дело в том, что решение идти в поход на Казань было принято еще в конце мая, задолго до великого московского пожара. Примерно тогда же в Коломну, Серпухов, Ярославль, Владимир, Нижний Новгород, Ростов, Суздаль и прочие грады ускакали гонцы возвещать о том, что государь учиняет большой сбор. Намечен он был на декабрь.

Вообще, хоть решение принимал и не сам нынешний государь, но ему оно тоже было весьма по душе, причем по многим причинам.

Во-первых, это было замечательным оправданием его нынешнего бездействия, а во-вторых, для полноты счастья ему очень хотелось покрасоваться перед своей лапушкой Настенькой впереди огромного войска, сидя верхом на белом коне.

При этом в обозе должны были непременно брести угрюмые злые пленники, закованные в железные цепи, а ликующий народ громкими криками пусть бы приветствовал своего царя-победителя. Словом, точь-в-точь как было изображено на фряжских листах[151], которые он видел в Кремле.

Надо сказать, что зачастую его предшественник ставил его и в неловкое положение. Так случилось, когда с визитом к нему в конце августа месяца пожаловал сам митрополит Макарий и чуть ли не с порога полюбопытствовал — что надумал Иоанн относительно архиепископской казны.

С минуту царь напряженно мыслил, прикидывая и так и эдак, что бы ответить подслеповатому старику с вечно слезящимися от усердного ночного бдения над рукописями глазами. Так ничего и не надумав, он промямлил, что ныне у него сильно болит голова, а завтра он непременно придет к нему в палаты и даст ответ.

Обнадежив таким образом митрополита, он в панике метнулся на розыск князя Палецкого, и тот рассказал ему следующее. Оказывается, еще почти год назад, осенью, его «братец» покинул столицу и уехал на богомолье, а затем — в Новгород и Псков.