Царское гадание - [14]

Уходя из театра, Асенкова послала сторожа в мужскую уборную вызвать молодого артиста Нечаева, который на этот раз сам не вышел к ней навстречу. Вначале он отказался прийти, сославшись на головную боль, но после вторичного вызова пришел расстроенный и бледный, как полотно.

Асенкова прямо-таки испугалась, взглянув на него.

— Что с тобою, Гриша? — спросила она. — На тебе лица нет.

— Ничего особенного, голова болит немножко, — ответил Нечаев и после минутного молчания прибавил: — Ты зачем меня звала? Тебе нужно что-нибудь?

— Ах, Боже мой, конечно! Нужно, чтобы ты меня проводил. Не одна же я пойду. Хотя и близко, а все-таки неловко! Всех провожают, я одна только, как обсевок в поле.

— Ну, этот обсевок, мне кажется, так культивируют, что на недостаток ухода ему жаловаться не приходится.

— Культивируют, да не ты! — капризно заметила Асенкова.

— Не все ли равно, кто? Что мой уход в сравнении со всем тем, что окружает тебя?

Асенкова сделала нетерпеливое движение.

— Ну, слушай! — сказала она. — Оденься, да и пойдем со мною. Надо же, наконец, объясниться и толком понять друг друга.

— Я тебя уже понял, — ответил Нечаев таким тоном, от которого у нее кровь в лицо бросилась.

— Пойдем! — повелительно сказала она. — Если я говорю «пойдем», так, стало быть, пойдем!

— Хорошо, — сказал Нечаев, — но только предупреждаю тебя, что сегодня мне с тобою чаи распивать некогда. Я долго не останусь!..

— Ты останешься столько, сколько мне это нужно будет, — решительным тоном проговорила юная артистка. — Окончим мы наш разговор, я и сама отпущу тебя. А так нельзя. Ты мне все удовольствие отравляешь, ты, как кошмар какой, передо мною стоишь.

— Ну и прочь его с дороги, этот зловещий, негодный кошмар, совсем его прочь! — желчно проговорил Нечаев, надевая фуражку и следуя за своей подругой по училищу к выходу.

В комнатке молоденькой артистки на этот раз, уже без спроса и требования с ее стороны, было все приготовлено не только для полного вечернего чая, но и для легкого ужина. На столе стояли даже ваза с фруктами и большая коробка конфет.

Сначала Асенкова по-детски обрадовалась всем этим неожиданным благам, но, взглянув на побледневшего Нечаева, как будто растерялась и сконфуженным тоном проговорила:

— Я, право, не понимаю, откуда все это. Я никому не поручала, никого ни о чем не просила.

— И просить не нужно было, — с насмешливой гримасой проговорил он. — Сами догадались. Дай срок, и не то еще будет. Кареты подавать станут к подъезду, лакеев ливрейных заведешь.

— Кареты казенные за всеми нами приезжают, тут невидали нет никакой. А насчет лакеев ливрейных ты не мели, неоткуда мне их достать. На жалованье свое я их нанимать не стану, а лишних денег у меня нет и взять их негде.

— Мало ли в казне денег! — зло рассмеялся Нечаев. Варя всплеснула руками и по-прежнему весело расхохоталась.

— Что же, я казну, что ли, грабить пойду, по твоему мнению? Ей-богу, ты обалдел, Григорий Ильич, прямо-таки обалдел. Другого и слова для тебя не подыщешь.

Нечаев встал и подошел к ней.

— Скажи ты мне на милость, — начал он таким резким и дерзким тоном, каким никогда еще не разговаривал с нею. — Долго ты еще намерена меня дурачить? Что ты, жалеешь меня, что ли, уж очень, что думаешь меня своим притворством хоть временно утешить? Или за дурака меня пошлого считаешь? Или, быть может, тебе… при новом твоем положении и впрямь нужен дурак муж, который грехи твои и все твои шашни покрывал бы своим именем, хотя и плебейским, да честным? Так на меня в этом отношении не рассчитывай! У меня совесть непродажная. Я, когда вздумаю жениться, так для себя жену возьму, а не для пополнения чужих гаремов.

Он замолчал и взволнованно зашагал по комнате. Асенкова долго и пристально смотрела ему вслед. Прошла минута тяжелого, упорного молчания.

— Ты кончил? — спросила наконец Варя, заговорив совершенно новым, серьезным, вдумчивым тоном. — Ты все договорил? Да?

— Да, все! — ответил Григорий Ильич.

— Ну так теперь ты меня выслушай, хорошенько, внимательно выслушай! Ничьей любовницей я еще не была и ничьей сделаться не собираюсь, а когда соберусь, так не спрошусь не только тебя, а и своей родной матери. Сама я в себе вольна и сама за себя отвечаю. Плохо ты меня узнал, если даже одну минуту мог подумать, что я собиралась за тебя замуж для того, чтобы твоим именем свои какие-то шашни прикрывать. На такую грязь душевную я не способна. Краснеть мне не перед кем и не за что. А захочу я дурно сделать, так сделаю открыто и ни перед кем скрываться не стану. Да и что за невидаль такая, если молоденькая артистка себе поклонника заведет? У всех есть поклонники, и никто за это ни позора, ни оскорблений не терпит. Не думай, что я была бы терпеливее и уступчивее других. Я знаю, на что ты намекаешь, поняла, в чем ты меня подозреваешь, и скажу тебе одно: глуп ты, Григорий Ильич, много глупее, нежели я о тебе думала. Неужели же ты полагаешь, что если бы я метила так высоко, как ты воображаешь, то хотя одну минуту нуждалась бы для этого в твоем позволении и твоей поддержке? В этой роли сами других поддерживают, а не к людям за поддержкой идут. Я в тебя верила и за твою честь свою душу отдала бы. Ты во мне усомнился, и я в тебя верить больше не могу. Ступай и забудь обо мне. Что бы я ни сделала, как бы я ни возвеличилась или ни унизилась — не твое это будет горе и не твоя забота. Я привыкла к уважению, без него мне и любви не надо. Ты вот про государя говоришь, а он, при всей своей власти безграничной, денег мне не дал и не предложил, а жалованье мне назначил за мою работу. Значит, верит он, что мне не даровые деньги нужны, а те, которые честным трудом наживаются. А он — царь. И видел он меня всего только в первый раз… Ступай, Григорий Ильич, прощай, Бог с тобою!.. Если теперь ты не понял меня, потом поймешь, а ты для меня с этой минуты не существуешь. Забудь обо мне, как я о тебе забуду. Чужие мы с тобою люди были, чужими и останемся!..