Царский угодник. Распутин - [80]

   — Охо-хо, грехи наши тяжкие! — вновь пробормотал он и повалился на широкую, застеленную голубым атласным одеялом кровать.

Через несколько минут «старец» забылся в коротком тяжёлом сне, мадера не опьянила его — он вообще пьянел очень редко, — даже в голове не родила лёгкого приятного шума, какой рождала раньше, а вогнала в вялое, сонное состояние. Впрочем, что может быть лучше короткого освежающего сна?

Проснувшись, Распутин почувствовал себя лучше.

Надо было объявляться своим знакомым, Питеру, что он приехал, не то ведь газеты сейчас будут трубить в полный голос: Распутин вернулся, Распутин вернулся, но всесильные распутинские знакомые должны узнать об этом от него самого, а не из газет.

   — Охо-хо!

Первым делом он позвонил грозной старухе Головиной — матери Мунечки, Муни, — пожалуй, самой могущественной из всех питерских старух, которая могла скрутить в бараний рог кого угодно, даже великого князя, даже царя.

   — Матушка, — тихо начал Распутин, но Головина, не слушая его, вскричала радостно, басовито, громко.

   — Приехал! Отец Григорий, родненький, приехал! Муня! — крикнула она в сторону — видимо, дочь находилась в одной с ней комнате. — Мунечка, святой отец вернулся!

Было слышно, как где-то легко, по-птичьи звонко прощебетала Мунька, и лицо у Распутина потеплело — ему нравилась Муня Головина, и он уже не раз изгонял из неё беса, не прочь был сделать это и сейчас, но ему сделалось боязно: а вдруг шов на животе разойдётся?

   — Приехал, приехал, — расслабленно пробормотал Распутин в телефонный рожок.

   — А чего не телеграфировал? А, отец? Мы бы встречу достойную тебе устроили... А?

   — Неловко было, матушка. Чего мне беспокоить-то тебя? Неловко это... Есть ловко, а есть неловко...

   — Разве это беспокойство, разве это в тягость, родимый?

   — Извини, матушка, — мягко и покорно пробормотал Распутин.

   — Мы тут уж совсем испереживались за тебя, извелись... С Мунечкой по нескольку раз на день молились. За тебя да за бедных наших солдатиков, погибающих на фронте. Больше нам молиться не за кого.

   — Я папе посылал из Тюмени несколько телеграмм, просил воздержаться, не вступать в войну с германцами, но он не послушал.

   — Телеграммы, думаю, до него не дошли.

   — Как так, матушка?

   — Очень просто. Государь наш окружил себя не теми людьми. Вот ты уехал, и он будто бы веру в себя потерял. Слаб человек...

   — Да, папа часто бывает слаб, — согласился с Головиной Распутин, — и может сделать не то. Папу надо укреплять.

   — Надо, — согласилась Головина. — А как?

   — Обыкновенно. Поставить рядом с ним своих людей. Одного, двух, трёх, пятерых, десятерых человек. Чтобы он на них мог опереться. Сто человек... Двести. Триста. И чтобы мы рядом находились.

   — Хорошая мысль, — не удержалась от похвалы Головина. — Кого предлагаешь на выдвижение?

   — Есть хорошие люди, матушка.

   — Всё понятно. — Головина радостно рассмеялась. — Жду тебя, батюшка, на чай. Когда изволишь быть?

   — Сегодня вечером.

Старуху Головину — одну из самых богатых в России, способную сшить себе из бриллиантов платье до пят, если, конечно, такое возможно, — называли в Питере вторым премьером, она имела на Совет министров России такое же влияние, как сам председатель правительства. Если она замышляла смещение кого-нибудь из министров — добивалась этого, если хотела назначения — тоже добивалась. По могуществу её можно было сравнить лишь с Анной Вырубовой да с самой государыней.

Впрочем, очень скоро Распутин стал сильнее Головиной по части снятий и назначений, он жонглировал кожаными государственными портфелями как хотел — царь, у которого дела шли всё хуже и хуже, — армия на фронте терпела поражение за поражением, страна разваливалась, заводы бастовали, крестьяне поднимали на вилы помещиков и жгли усадьбы, — метался, просил помощи у Церкви и Бога и вскоре дошёл до того, что посланцем Бога стал считать Распутина. Не без помощи своей венценосной супруги, естественно, Александра Фёдоровна немало этому способствовала.

Случалось, царь звонил Распутину на квартиру и просил назвать фамилию кандидата на освободившийся министерский пост. И Распутин называл фамилию... Каждый раз это был человек, близкий к нему. Иногда «старец» просил подождать, и царь терпеливо ждал. Случалось, что, пока Распутин консультировался у себя на кухне, ждал прямо у телефонной трубки. В консилиумах Распутина принимали участие все, вплоть до дочерей «старца» и круглолицей задастой домработницы Дуни, которую Распутин привёз из Сибири и теперь представлял всем как свою племянницу и ласково звал «племяшкой».

Так на распутинской квартире рождались государственные мужи, российские министры, раздавались портфели и чины — и царь послушно исполнял то, что ему говорил Распутин.

Но это было позже, чуть позже. А пока старуха Головина была сильнее «старца». Распутин хотел ей напомнить про неудачный выигрыш на ипподроме, но старуха уже повесила трубку.

На третий день после приезда пришла Ангелина Лапшинская, сухая, с погасшими спокойными глазами, сосредоточенная, положила перед ним пачку писем, старых телеграмм, пришедших на Гороховую, но не востребованных, поскольку Распутин лежал на больничной койке, а Лапшинская была при нём, сложила аккуратной пачкой на старом, с охромевшими ножками ломберном столике, произнесла коротко и тихо: