Царский угодник. Распутин - [76]

Писала Пелагея бойко, скоро, со скрипом, она уже усвоила стиль прошений, поняла, что лучше писать длинными предложениями — они производят на чиновников большее впечатление, чем короткие, как крысиные хвостики, чернильные строчки; к рубленым фразам «канцыляристы» относятся пренебрежительно, с фырканьем и письма такие без счета сваливают в мусорную корзину; писать всё надо в одну строчку, без абзацев, это значит, что автор — солидный учёный человек, такой, как, например, сосед-аптекарь, страшно головастый мужик, понимающий латынь и немецкую речь. Пелагея робела, когда видела его, и никак не могла справиться с дрожью в икрах, — в общем, в бюрократии этой имелось много всяких секретов, и Пелагея их уважала: надо было, чтоб и бумага хрустела, будто пропитанная сахаром, и чтоб чернила были густые, чёрные, но ни в коем случае не фиолетовые — фиолетовыми чернилами заполняют только похоронные и почтовые ведомости, и чтобы казённая марка на бумаге на пять копеек превышала допустимую стоимость. Для этого надо было взять не одну рублёвую марку, а несколько: марку за полтинник, две за двугривенный и одну пятиалтынную, это тоже производит впечатление на прилизанные чиновничьи головы. В общем, секретов было полным-полно, и все их Пелагея уже познала. Собственным горбом, вот ведь как.

«Сестра моя совершенно здорова и не имеет ни малейшего признака психического расстройства. Такое страдание человека здравого ума между помешенными невыносимо, а как родная сестра из ней неоднократно обращалась с просьбой по начальству об освобождении сестры под моё покровительство... — Хоть и бойко писала Пелагея, а ошибок делала тьму, они ложились на бумагу как мухи на варенье — «ниоднократно», «излогать», «прозьба», «ймеет», почти все слова, начинающиеся на «и», Пелагея украшала полукруглой козюлькой, превращала в «й», очень она полюбила букву «й»: «ймеет», «ймя». — ...или же переводе в Саратовскую психбольницу, так как она жалуется в письмах на климатические условия, содержание в Томске вредно отзывается на её здоровье, но ходатайства свои до сего времени успеха не имели не только в достижении цели, но и на подаваемые просьбы ответа не получаю».

Ещё что понравилось Пелагее, так это запятые, чем больше будет запятых, тем лучше, считала она, и ставила их где придётся, от письма с запятыми веяло многозначительностью, мудростью, загадочностью, запятые рождали в Пелагее уверенность.

«В силу необходимости вынуждена утруждать Ваше Превосходительство во имя человеколюбия, соблаговолите сделать со стороны Вашей зависящее распоряжение кому следует об освидетельствовании умственных способностей моей сестры и об освобождении под моё покровительство. Смею уверить Вас, что сестра моя совершенно здорова, судя по её письмам, которые она мне пишет, человек нормального ума излагать так не может, надеюсь на Ваше великодушие, просьба моя оставлена Вами не будет. 1917 января 11 дня, Пелагея Завороткина».

Власть уже сменилась, министр юстиции Хвостов, как и его племянник, министр внутренних дел, также ушёл в отставку, со сцены его метлой соскребли, с хрустом, как лопатой, в России поговаривали, что «Хвоста отдадут под суд», — возможно, даже и подарок в виде горячей свинцовой плошки преподнесут, и Пелагея очень надеялась на перемену действующих лиц в театре, именуемом правительством, старые декорации трещали и заваливались не только в Петрограде — от рухнувших украшений пыль столбом поднималась в Москве и Екатеринодаре, в Романове-на-Мурмане, поэтому меня, например, не удивили две бумаги, подшитые в дело Гусевой.

Одна — телеграмма из Тобольска от 8 марта 1917 года. «Моим распоряжением сегодня изъято дело Гусевой, покушавшейся на жизнь Распутина из ведения прокурора и передано в опечатанном деле (в телеграмме, по-моему, допущена «опечатка»: скорее всего, не «деле», а «виде». — В. П.) на хранение в Тобольское отделение Государственного банка Точка Прошу дальнейших указаний Точка Сообщаю сведения, Гусева томится в Томской психиатрической лечебнице, признанная душевнобольной Председатель исполнительного комитета Пигнатти».

И последняя телеграмма — самая главная, пожалуй, в деле Феонии Гусевой, не только потому, что она ставила точку на всей этой истории, — по другой причине. Помечена она была 14 марта 1917 года.

«Томск, Прокусуд. Поручаю немедленно освободить содержащуюся Томской психиатрической лечебнице Феонию Гусеву, обвинявшуюся покушении убийство Распутина. Последующим донесите. Министр юстиции А. Керенский[28]».

Вы обратили внимание, кто подписал телеграмму?

Получив на руки копию с высочайшего решения, Пелагея Завороткина немедленно ринулась в Сибирь за сестрой. Поезда в ту пору работали ещё более-менее справно, не простаивали на перегонах, транспорт был на грани разлада, но паровозы пока дымили и толкали поезда, хотя в вагонах уже пошаливали — случалось, что и дезертиры с оружием появлялись, стреляли в пассажиров, и гранаты кидали в окна, но это не удержало Пелагею — сестра была дороже.

Она забрала Феонию к себе в Царицын, выделила ей в доме отдельную комнату, небольшую, но очень светлую — всё-таки родная кровь, и плевать, что больна сифилисом, во-первых, сифилис Феонии в психушке подлечили, а во-вторых, враки всё это... Враки!